Геннадий Ананьев - Орлий клёкот. Книга вторая

— Не скажите! — прервал Темник. — Чтобы бороться, нужно оставаться живым. Верно — мертвые сраму не имут, но и польза от них нулевая. Согласитесь — второй раз Пелипей может не успеть.

— Наше место — в гуще масс. А если мы погибнем, смерть наша станет еще одним призывом к борьбе, и на наше место встанут новые бойцы партии. Может быть, лучше нас.

— Не совсем согласен, — вновь возразил Темник. Он гнул свою линию упрямо. — Кто бы ни пришел на ваше место, ему будет не просто трудней, а во сто крат трудней. Когда он обретет такой же авторитет, как у вас? И давайте не сбрасывать со счетов и такой факт: когда район ему поверит, как вам? Люди привыкли идти за вами еще в довоенное время. Это очень важно, от этого не стоит отмахиваться.

Лесть подействовала, как всегда, безотказно. Первый, крупный, угловатый мужчина с мощными руками молотобойца, заметно сутулившийся, словно стеснявшийся своего роста, после темниковской тирады даже расправил плечи.

— Дело говоришь, командир. Дело. Подумаю я. Проведу райком. Оформим решение протокольно.

Темник торжествовал победу. Нет, больше ему не было нужды настаивать на своем — все теперь пойдет своим чередом. Первый останется здесь, значит, будет связь с подпольным обкомом, а возможно, с Большой землей. Но самое главное — за спиной Первого можно жить спокойно. Нужно только поставить дело так, чтобы без него, Темника, ни одна команда партизанам его отряда не давалась. Тогда он будет знать много. Очень много.

Одно беспокоит: на заседании райкома может возникнуть прямо противоположное мнение. И даже победить. А он, Темник, не в силах будет что-либо предпринять. На заседание его вряд ли позовут. Первого вполне могут переубедить райкомовцы.

Темник обдумывал все возможные ходы, чтобы добиться своего, но беспроигрышного варианта у него не складывалось. Как ни манипулируй словами, они не станут фактическим аргументом, против которого, при всем желании, не пойдешь. Одного словами можно убедить, а когда много голов — каждая думает.

Трудно, с урывками, то и дело просыпаясь, спал Темник, а утром оказалось, что все его ночные тревоги и думы были совершенно никчемными: утром прибыл от Пелипей связной. Либо она с немцем-щеголем поняла заботы Темника, либо тот, принимая решение самостоятельно, действовал в полном соответствии с планом абверовцев. Как бы там ни было, но связной сообщил именно то, что нужно, что просто было необходимо Темнику.

Выслушав его, Темник позвал Кокаскерова, Воловикова, а из райкомовских — только Первого. Тот предложил было позвать хотя бы всех секретарей, но Темник обрубил:

— Нет! В отряде только трое знают, что связной от Пелипей. Вы — четвертый. Все, больше никому не нужно знать! — Помолчал немного и спросил: — Вы можете сейчас сказать точно, что в провале райкома не виновен кто-то из ваших? Не возмущайтесь. Подумайте. Я, во всяком случае, не взял бы на себя смелость исключать такую точку зрения. А Пелипей нужна отряду. Она его глаза и уши. И для райкома нужна Пелипей. Больше нас, четверых, никому не следует ничего знать.

Не совсем доволен Первый. Привык, что его желание всегда выполняется, его советы не оспариваются, но что он, гость, спасенный от мучительной смерти вот этими людьми, мог поделать? Согласился:

— Хорошо. Пусть будет так.

Доклад связного был краток. Каратели сожгли все дома, в которых укрывались подпольщики, хозяев же, какие благоразумно, после ареста райкомовцев, не скрылись, расстреляли. Найден один из раненых партизан. Полиция безопасности пытала его, но, как выяснила Пелипей, он молчал. Партизан повешен.

— На смену уничтоженным эсэсовцам в скором времени прибудет новая группа, но не из «Мертвой головы», а из Особого отряда. Задача этих особых отрядов — охрана концлагерей. Поэтому Пелипей предполагает, что, возможно, будет у нас создан концлагерь. Имеет она и данные об этом. Только не проверены они еще. Более точно она сообщит в самое ближайшее время.

— Ну что же… Помянем погибших патриотов, — встал во весь свой богатырский рост Первый, чуть не упершись затылком в потолок землянки. — И будем жестоко мстить. А лагерь — это особая нам работа. Направление наше не стратегическое, коммуникаций важных по нашей земле не проходит — будем, значит, пленных спасать. А освобожденные пленные — это новые партизанские отряды, новые мстители. С Большой землей свяжемся, раненых и немощных туда станем отправлять. — И к Темнику: — Где определите место райкому?

— Временно, пока готовят землянку, в домике. Больных у нас нет, медпункт все равно пустует.

— Хорошо. Как временный вариант — приемлемо.

Теперь настало время конспиративных заданий Первого, на которые Темника он не пускал. Только одного райкомовца, которому предстояло держать связь с Пелипей, инструктировали они сообща — все остальные подпольщики уходили за болота в полной тайне. Ни командир отряда, ни другие руководители, никто из рядовых партизан не ведали их новых адресов, и Темник даже не пытался любопытствовать, чтобы не вызвать подозрений.

Лишь случайно подслушал он разговор двух райкомовцев. Один только что вышел от Первого, другой ждал приглашения.

— Куда?

— К отцу Дионисию. Сторожем церковным.

— Что ж, надежная крыша.

Темник, когда отправлял обратно к Пелипей ее связного, не черкнул обычного: «Скучаю. Жду встречи», а написал о своей скуке длинное письмо, словно и впрямь он смертельно истосковался по встрече с вынужденной женой.

Самовар уже давно остыл, Москва давно укуталась в ночную темень, притихла, насторожилась, а дед и внук, не замечая времени, продолжали нескончаемый разговор о войне, о фашистах, о воздушных налетах на Москву, прежде более опасных, теперь сильно ослабевших, но все еще беспокойных и разрушительных. Отвлеклись они лишь на малое время, когда пришла пора светомаскировки и Семеон Иннокентьевич, кряхтя: «Старость, внучек, не радость», поднялся со стула и пошлепал к окну, чтобы опустить черные занавески и задернуть шторы, а уж после того зажечь лампу. С жалостью смотрел Владлен на деда, которого сравнил он при встрече с пухлой периной. Теперь же ему виделось, что перинная взбитость уже заметно опадает и мягкая, просторная пижама надета дедом для того, чтобы скрыть старческую дряблость рук и живота.

«Да, старость не радость, — повторил мысленно Владлен слова деда и тут же спохватился: — Да что же это я?»

Он поспешил на помощь деду. Пышущий здоровьем и молодой силой, ловкий и быстрый.

— Я затемню, деда, все окна. Ты садись, отдыхай.

— И то верно.

Потом они снова заговорили о том, о чем в те месяцы судили да рядили всенародно, ибо открылась тогда людям полной мерой иезуитская жестокость захватчиков. Потеснили когда фашистов от Москвы и воочию увидели все, что такое фашист. Почерневшие печные трубы над кучами золы вместо статных недавно домов, повешенные колхозники на столбах, светивших всего несколько месяцев назад теплым светом электрических лампочек, забитые до отказа расстрелянными орешниковые овраги — много тогда открылось людям такого, во что они никак не хотели верить. Да, читали они в газетах, что такое фашизм, слушали радио, но западало в душу многим не предостережение, а повторяемая иногда фраза, что рабочий класс Германии скажет свое слово, как и в восемнадцатом: «Руки прочь от Советской России!»