Геннадий Ананьев - Орлий клёкот. Книга вторая

Что ж, спасибо ему огромное. Обидно только, что сам не идет. Не перегружен делами. Переправа примолкла пока. В себя приходит. Причина, значит, одна: не хочет с поклонником старорежимного говорить. Опасается. Богусловского не обижает его позиция — разве он один такой? Если бы один! И все же досадно, как могут люди отметать все прошлое, не зная его вовсе и не пытаясь даже познать? Проведена черта. За той чертой нет ничего доброго, заслуживающего внимания. Слепота. Национальная слепота!

Но разве он, Богусловский, может хоть что-то изменить в этом традиционном для страны подходе к истории. Конечно же нет. Большое для этого потребуется время. Не хватит жизни одного человека, одного поколения. И все же оно, то время, придет. Интеллигенция вначале пробудится, затем уж и остальная мыслящая часть нации. Появится новая традиция, и громче всех о важности корней в историческом древе станут глаголить нынешние ортодоксы. Попробуй кто-либо им в ту пору возразить — тут же пришпилят ярлык Ивана, родства не помнящего.

Ждать того времени Богусловский смысла не видел, поэтому переборол себя и сам сделал первый шаг к социально-бытовому, как он определил, примирению. Когда привели на батарее все в должный порядок и образовался спокойный перерыв, заявился он на КП погранполка.

— Благодарю вас, Игнат Семенович, от имени всех зенитчиков и от себя лично за действенную помощь. Лида и я просим вас в наш шалаш.

— Принимаю приглашение. Как не принять! Глядел я на твоих — душа радовалась! Можно простить даже твои призывы по кустикам в прятки играть. Заслужил.

— Так мы ждем, — не стал перечить Богусловский, — пока затишье. Не ровен час, вновь нагрянут.

— Без передышки не нагрянут. У них — режим. А я — сейчас. Доложит комбат с левого берега, есть ли у них от бомбежек потери или разрушения, и — иду.

Мог бы Богусловский и подождать майора Заварова, но не стал. Хотелось осмыслить свое с этим прямолинейным пограничником поведение. Отстаивать свое понимание происходящего, как ему думалось, совершенно бесполезно и даже небезопасно. Пока все эти словесные баталии — просто межсобойчик, но, не ровен час, доложит командир полка по команде. Долгом своим почтет. И для пользы дела. Чтобы сын уважаемого пограничного начальника не сбился с истинного пути патриота, не завяз в болоте космополитизма и не подвел бы тем самым своего папашу. Но и за правду стоять нужно. Отец на это всегда наставлял.

Что ж, думать нужно, как открыть глаза командиру полка, хоть чуть-чуть расшевелить душу, раззадорить любознательность. И пусть не сейчас, не вдруг прильнет он благосклонно к ратному прошлому России, пусть это случится потом, после войны (да теперь и не до книг, особенно серьезных), но, чтобы дерево выросло, как говаривал дед-генерал, его надлежит посадить. И чем скорее, тем лучше. Богусловский шагал устало к своему подвалу и думал, думал, думал. И как в сказке — придумал. Он станет пересказывать то, что слышал от отца, от матери, от деда. Именно эти рассказы пробудили у него самого, отрока, когда в голове довольно и ветра и мякины, желание потянуться к серьезной книге. К истории потянуться. А Заваров далеко не отрок. Да и не похоже, что уже оплыл он жиром безразличия. Официален он — верно, но откуда ему было получить больше того, что дали школа и училище?

«Именно так поступлю. Без споров. Просто о семье…»

О многом, видимо, подумал и Заваров, ибо за столом они не ершились, как прежде, не топорщили гребешки, как драчливые петушки, а вели беседу чинно, словно философы одной школы, которые вполне согласны, что Земля состоит из земли и воды и все это кружится и летит в безвоздушность. Заваров, хотя и не мог вот так, сразу, забыть недавние сравнительные оценки Богусловского, но решил не напоминать о них; он вел беседу сдержанно, как бы отдаляя себя, не допуская до сердечного сближения, как прежде было, с этим непонятным молодым командиром отчаянной храбрости, но с завихрениями в голове.

«Боец в деле, — оценивал Заваров Богусловского. — Тут он в отца пошел. А мысли — не того. С крамольцей они».

Свой приход в землянку он считал смелым шагом, ибо понимал, что, если Богусловский еще с кем-либо о своей позиции станет говорить и это получит огласку, упрека ему, Заварову, командиру полка, старшему по званию, не миновать. Все это и накладывало отпечаток на его поведение. Нет, острых вопросов они касаться не станут. Тормознет он, Заваров, Богусловского, если тот вдруг заговорит о своем. Так думал майор Заваров, но не так поступал. Слушал. Еще как слушал!

А началось все с похвалы. Принимая от Лиды кружку с чаем, Заваров изрек:

— Я уже ему, Владлену Михайловичу, сказал все, что думал о бое, а теперь повторю: боевой у тебя муж. Повезло тебе, Лидия батьковна. Орел. Одно слово — орел! — И добавил еще: — В ратном деле весь в отца.

— И не только, — возразил Владлен. — И в деда. Еще и в прадеда. Предки мои дальние тот устав, который вам так не понравился, писали. Кровью. Сто́рожи, они только против войска вражеского не вставали, чтоб, значит, не погибнуть без смысла, попусту, а воеводу оповестить, а что касается сакм — гоняли. Их так и звали: сакмагоны.

И начал рассказывать, не спеша, не перескакивая из века в век, а идя по ним от события к событию, и уж не предки его, Богусловского, оказывались в центре повествования, а вся ратная Русь. И о засечных линиях, возведенных от татарских набегов на южной окраине государства, и о летнем стоянии полков, из года в год, из десятилетия в десятилетие, на Оке, готовых в любой миг схватиться в смертном бое с крымчаками и ногаями. И выходило все так, что не беспечна была Россия, не в лапти ратники обувались, не вилами да косами врага встречали.

— Вот так и мужали предки мои. Чины добывали.

— Дворяне, выходит?! Чем хвастаешь?

— Ратные мы. Служилые.

— То-то. Дворяне все там, по ту сторону границы.

— Верно. Много их там. Не одно десятилетие они вражиться будут. — Это он не свои слова, а отцовские повторил. — Поколения сменятся, а вражда не пройдет. Убудет, это верно, но не исчезнет.

— Исчезнет! Фашиста разгромим — кто тогда против нас пикнет? То-то. — Помолчал многозначительно, затем спросил вполне серьезно, чтобы, видимо, вовсе развеять всякое сомнение: — Революция когда шла, где твой родитель находился?

— Трое братьев их было. Двое сложили головы за Советскую власть. Один, дядя Петя, — в Финляндии. Дядя Дмитрий — в Туркестане. Отец только жив остался. Но не оттого, что в скорлупе просидел. Зимний он штурмовал. А потом — с басмачами. Можно сказать, у истоков пограничных войск Республики. Дед тоже не в стороне был. Молодых краскомов учил. Богусловских не в чем упрекнуть!

— Выходит так: боевая семья. Отчего же у тебя в голове мешанина? Учись у родителя верности мысли и помни: отец за сына в ответе. Это я взял и промолчал, а другой на моем месте? Пятно на семью…