Геннадий Ананьев - Орлий клёкот. Книга вторая

И нация нашла. Но только она пока что не знала этого. Ленинград, а затем Москва уже выделили нового полководца, но песни армия все еще пела о тех красивых победах, которые в один миг совершатся, когда их в бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой их поведет, хотя каждому красноармейцу, даже самому малограмотному, вполне виделась фальшивость ничем не оправдавших себя на деле бравых посулов и радужных надежд. Поймет нация о своей находке после Сталинградской наступательной операции, которая взбодрит приунывшие города и села во всей нашей стране, но которая еще и удивит мир: почти на коленях стояла загадочная нация, и вдруг — такое! Зауважали ее еще больше, почтительней стали принимать наших дипломатов, а ряды антифашистов после Сталинграда многолюдели и стальнели.

Круто изменятся после Сталинградской победы разговоры в квартирах и домах необъятной нашей Отчизны — не стратегами-советчиками станут люди, а восторженными почитателями того, что свершилось, но еще более того, что — теперь было уже видно — свершится.

«— В Берлине конец войне! В Берлине», — теперь уже с полной уверенностью станут повторять официальные постулаты все наши люди.

Но пока приоритет держали стратеги, разрабатывающие для успокоения самих себя великие планы разгрома захватчиков. Не составляли исключение и Оккер с Богусловским. Правда, их стратегические разработки выглядели вполне реально. Особенно идея Богусловского о расчленении сталинградской и кавказской группировок врага.

Потом, когда война уже останется за чертой десятилетий и перейдет в разряд истории, в тиши ученых кабинетов родится даже что-то вроде обвинения: недодуман заключительный этап Сталинградского сражения, что позволило немецкому командованию вывести войска с Кавказа без спешки и, значит, без потерь. Теоретикам, безусловно, видней, только стоит ли забывать мудрость народную, которая бьет не в бровь, а в глаз: по осени и баба умною становится?

Видимо, по одежке вытягивали ножки. В этом вполне убедился Богусловский, испытавший на себе, как еще силен был в тот период войны немец. Всего через три месяца убедился. В февральские вьюжные дни сорок третьего.

Один за другим подходили эшелоны стрелковой дивизии. Спешно выгружались автомашины, орудия, минометы и — вперед! Им предстоял двухсоткилометровый бросок до Дмитровск-Орловского и наступление. Им предстояло гнать на запад фрицев, продолжая общее наступление, начатое еще в октябре и принесшее великую победу — полный разгром и пленение сталинградской группировки вражеских войск. Ввод новых сил (целая армия пограничных и внутренних войск) позволит, как считал командующий Центральным фронтом Рокоссовский, поддержать темп наступления его фронта, которое уже все чаще и чаще пробуксовывало. Немцы уже начали приходить в себя и не только обороняться, но даже осмеливались контрнаступать.

«Перед пограничниками не устоят!» — твердили горячие головы, предвкушая новые за то награды и повышения в чинах и званиях.

Не чинов, правда, ради, но и Богусловский в первые часы и даже первые дни после получения приказа вполне разделял приподнятость духа всех:

— С корабля — на бал! Сразу и проверим себя, чего стоим.

Он отправлял и отправлял колонны людей и техники в свистящую круговерть, принимал новые составы, потому не видел, что сталось на марше с колоннами, не знал их менявшегося душевного состояния. Пока он был занят только тем, чтобы поскорее уходили за город роты, батальоны и полки, не задерживались бы, не создавали сумятицы на станции и в городе. Ему даже не оставалось времени хотя бы мельком осмотреть город, где, как ему думалось, проливали кровь его пращуры, обороняя украины русские, и где теперь он, их потомок, поведет полки на врагов.

Столько ратной силы было у его знатных пращуров! Они не воеводили в крупных сечах, они исполняли свою службу, службу сакмагонов, дозорили на засеках и, если лихо наваливалось, лазутили, обеспечивая воевод сведениями о противнике. Случись хоть часок-другой досуговых, о многом бы поразмышлял тогда Богусловский, но дивизии передали приказ фронта еще на дальнем подходе к Ельцу, и в штабном вагоне главенство захватила карта. Над ней колдовали, чтобы можно было всем «прочитать» замысел командира и уточнить свои задачи, и едва успели до подхода к Ельцу сделать все нужное в таких случаях и провести совещание с командирами и штабами полков. Потом навалилась выгрузка — тут обо всем забудешь, родную мать не вспомнишь.

Вольно мыслям его стало, когда он догонял передовые колонны, вначале на машине, а затем, оставив ее, на лошади. Трудно все он воспринимал, очень трудно: оставленные в сугробах автомашины, орудийные прицепы бездвижно и угрюмо чернели на девственной белизне, взывая к помощи. А чем он мог помочь? Он уже начинал понимать, что происходит что-то не совсем разумное, что нужно фронту изменить решение; он даже сказал об этом комдиву, но тот только осерчал. Сам он уже докладывал по команде подобные же сомнения, но ему твердо сказали:

— Выполнять приказ! — И добавили, играя на самолюбии: — Пограничники на фронте показали себя мужественными и исполнительными бойцами. Ваша дивизия не вправе вносить в это поправки.

Вот так. Вперед, стало быть. От села к селу, которые все еще не могли прийти в себя от короткой, но жестокой оккупации. Орудия — на руках. Минометы — на спинах. Вперед, по пояс в снегу.

Богусловский, как и все старшие командиры, поначалу ехал верхом, стараясь не вмешиваться в действия ротных или батальонных, когда те руководили, иногда неумело, протягиванием орудий сквозь заносы; делал он это вроде бы в полном соответствии с армейским укладом, но это было противно его натуре: раз он не мог ничем помочь бойцам как командир, место, значит, его в орудийных постромках.

— Эка работенка! — упрекнул его комдив. — И лет тебе не двадцать пять, и силы тебе на иное дело беречь надлежит.

Ответил твердо:

— Иное теперь мне не под силу.

Хотелось еще добавить расхожую фразу, что не бог, дескать, и не волен командовать небесной канцелярией, которая в такой неудачный момент распорядилась быть на данном участке земли метели; хотелось также добавить, что тем более не наделен полномочиями пустить впереди колонн хотя бы несколько танков, чтобы пробивали они дорогу, а еще лучше — бульдозеры или грейдеры, тогда бы и машины не пришлось бросать и двигались бы полки куда проворней; только не сказал Богусловский ничего этого, ибо понимал никчемность и даже нелепость и шутки, и сетования. Комдив не хуже его, Богусловского, все понимает.

Убедился в справедливости упрека комдива, в никчемности перетаскивания вместе с бойцами орудий через заносы Богусловский только к вечеру, когда посыпались доклады от полковых штабов о том, что график движения нарушен, поэтому требуются уточнения, нужен другой график, реальный, пусть на пределе возможных сил, но все же — реальный, а ему, Богусловскому, уже не до графиков, ему бы поспать, уткнув нос в ворот полушубка, как это делают рядовые бойцы, не обремененные никакими заботами. Их покормили, им определили места отдыха в сарае, в землянке, а кому повезло — в избе, и они отключились от всего на свете до самой команды «Подъем». Как сейчас хотелось Богусловскому сказаться на их месте, чтобы вот так же, по-молодому здорово и беспечно, отдаться сладостному сну! Увы, ему нужно думать не только о себе. К тому же в весьма непривычных условиях: штабные командиры по примеру своего начальника тоже впряглись в орудийные лямки, и штаб оказался рассыпанным. Никто даже не позаботился о помещении для штаба, где бы можно было спокойно поколдовать над картой, готовя для командира дивизии новые данные о движении и доклад в штаб армии.