Александр Яковлев - Человек и пустыня

Толпа расходится, распевая песни, а у околицы остаются только девки. Они метят тоже пробраться на опушку, в ночное… Эта ночка-то веселая, до утра можно прохороводиться — никто не увидит, а если и увидит — не осудит…

На поляне, что клином вдалась в лес, ночевщики разводят костер, а лошадей пускают на молодую траву. Парни шепчутся с девками под деревьями, а ребятишки до утра рассказывают сказки про Николу, про леших, про святую и нечистую силу. Слушает Илька, смотрит на луну, запутавшуюся в ветвях, и жутко и сладко ему. Кажется, что это сам Никола смотрит с таким светлым лицом… Смотрит и радуется на кряжимских ребятишек…

Сколько лет прошло? А не надо считать.

Ждали теперь в Кряжиме Николу зимнего, готовились, в избах суета шла. Суетился дед Василий — только не один теперь суетился: подругу под старость достал — клюку; все клюкой постукивает. Согнулся он, волосы белым-белы стали. А все бодрится.

— Эй, бабы, вари больше, пеки больше! На Николу и друга зови, и недруга зови, — все друзья будут…

Кричит — приказывает.

— Больно ты размашистый, — смеется бабка.

— А как ты думала? Не покорми о Николин день голодного — сам наголодаешься. Никола свой праздничек любит… Почет любит.

И, помолчав, дед задумчиво говорит, будто вспоминает:

— Нет за мужика поборника супротив Николы…

— От бед наших избавитель, — согласилась бабка, — заступник и податель. Попроси его, все даст.

— Вот Ильку-то бы мне вернул. Как праздник какой, так и того… сердце болит.

Бабка опускает голову: знает, что дед крепко тужит по Ильке.

— Шестой год идет теперь, пожалуй, — тихонько говорит бабушка.

— Шестой.

Дед присел на лавку, задумался, клюкой постукивает.

— Вот ведь какой парнишка вышел. Своебышный да непокорливый.

И вспомнилось, как все это было:

Шесть лет тому назад случилась в доме ссора: покричал на Ильку отец, а Илька огрызнулся. Отец за кнут и — раз-раз! — отхлестал сына при всем честном народе, не успел заступиться дед. А малый уж на выросте был — пятнадцать годов. В хороводе за девками бегал. И в ту же ночь пропал Илька. Затревожились все бирюковцы, особенно дед. А потом знать-познать, Илька куда-то на чужую сторону подался. Уходил из села, говорил друзьям-приятелям:

— Не вернусь, пока у отца кнут не сгниет, которым он меня бил.

Узнали Бирюковы, ахнули. Мать в слезы, бабка в слезы, дед ходит насупился, а отец говорит:

— Дьявол с ним. Пусть издыхает с голоду на чужой стороне.

Сказал он это, а дед на него с кулаками:

— Замолчи, басурман! Родное дитя убить хочешь?

И с той поры — вот уже шестой год — дед все просит Николу:

— Верни, Никола, Ильку. Молодой он, пропадает на чужой стороне.

Но месяц за месяцем, год за годом — идет время, а Ильки нет как нет.

В Николин канун оделся дед потеплее, пошел в церковь. Идет по улице этакий большой, гривастый, клюкой подпирается, глаза из-под шапки, как угли, чернеют. Сразу видать: сам Бирюков идет.

И любит же дед Николины службы!..

Под призывный торжественный звон идти по улице, занесенной снегом; смотреть, как по снегу бродят синие сумеречные тени, а потом стоять в церкви перед образом Николы — строгого, да милостивого, — ставить свечу за пятак, зажечь свой огонь в неисчислимой стае других огней и слушать Николины молитвы, те самые, что давно, может, сто лет тому назад, слушал здесь мальчишкой.

Тихими, темными улицами бодро шел дед в молчаливой толпе домой, слушал скрип шагов, смотрел, как тает толпа, и чему-то радовался. Только избяной порог переступил, а навстречу, из-за стола, поднялся молодец — этакий большой, долгорукий, идет и смеется:

— Здравствуй, дедушка!..

Дед так и обомлел, даже клюку уронил на пол.

— Илька! Да неужто это ты?!

А паренек смеется:

— Я, дедушка, я!..

Утром, в Николин день, начался крестный ход.

По расчищенной дороге идет толпа с иконами, хоругвями, под торжественный трезвон в Николину заповедную рощу, к Николиному камню, к Николиной сосне. Темной, длинной вереницей тянется. Поле бело кругом, укрыто плотно снегом; снег хлопьями висит на зеленых лапах сосен, на сизых ветках берез. Солнце играет блестками в морозном воздухе и на снегу.

На кряжимском батюшке белая риза, а из-под ризы виднеются воротник и полы меховой шубы: Николин-то мороз ядреный, крепкий.

Вся толпа тепло одета.

Илька идет возле деда, тоже тепло одет — в валенках и в тулупе; только голова, остриженная по-солдатски наголо, мерзнет. Илька закрывает уши шапкой. Дед посмотрел сбоку на Ильку и подумал: «Новый он какой-то».

И правда, новый Илька. Вчера пришел он домой в худых сапожишках, в картузике — это в Николины морозы-то, — а в карманах только кисет с табаком.

— А где же имущество твое? — спросил дед.

— У меня, как у турецкого святого, табак да трубка, — засмеялся Илька.

Дед с жалостью подумал: «Совсем галахом стал внучек-то!»

И теперь вот — валенки чужие, тулуп чужой, шапка чужая. И сам он чужой.

Идет, криво усмехается, посинел от холода, того и гляди, убежит.

А в лесу так тихо-тихо. Пение молитв и скрип снега под ногами разносятся далеко. Слышно, как с треском ломаются ветви, задетые плечом… Мальчишки, увязая по колено в снегу, бегут вдоль дорожки…

Вот и сосна и камень — разметено вокруг них до промерзшей земли.

Поглядел Илька на все, постоял, поежился от холода и задом-задом сперва за толпу, потом за деревья и тягу домой.

Дед вернулся с молебна умиленный такой, ласковый. Илька уже отогрелся, ходит по избе в новой отцовской рубахе, на разубранный стол посматривает голодными глазами. Помолились все, за стол сели, все это так празднично глядят, улыбчиво.

Захотелось деду поговорить с Илькой по-хорошему.

— Видал? — важно спросил он у внука. — Только шесть веток на Николиной-то сосне осталось. Скоро засохнет. Скоро конец мира.

И замолчал. И все замолчали, задумались, загрустили, думая о скором конце мира.

И вдруг Илька скрипуче рассмеялся. Дед удивленно вскинул на него глазами.

— Ты что?..

— Не верю я в эти сказки, — ответил Илька, улыбаясь как-то криво, одной щекой.

Будто гром трахнул: все замерли. Дед прямо на столешник бросил ложку, а в ложке-то щи были.

— Ка-ак?

— Не верю я этому. Ка-амень ло-опнет, сосна сгниет… Бабьи сказки это. Миру не будет конца!

И посмотрел на всех дерзко.

Если бы в Кряжиме началось светопреставление, не так бы удивился народ, как удивился Илькиным речам. Светопреставление ждали, верили в него. А здесь сразу как-то вдруг появился еретик. Да в семье-то какой! Би-рю-ков-ской. Самой именитой, самой крепкой.

Побежал этак слушок по селу:

— Илька Бирюков в безбожники записался. Дома-то на Николу его убить хотели. Отец прямо топором замахнулся, да, спасибо, дед заступился.