Александр Яковлев - Человек и пустыня

— Хлеб-соль.

Что же, сразу видать старинного русского человека. И Филипп ему правильно:

— Просим милости, ваше сиясь!..

— Спасибо, — сказал граф, поднимаясь на крыльцо.

И после этого — вечерком как-то, когда Филипп и Груша пили чай, вот так же: «чай да сахар» — «просим милости», — граф на самом деле подошел к столу.

— Что же, чашечку выпью.

Засуетилась Груша — юбкой собственной вытерла стул для графа.

— Пожалуйте.

Вот с этого, такого маленького случая и пошло. Словно лед сломался. Садятся наши старики обедать — молодые графята уже здесь вертятся.

— Бабушка Груша, вы сегодня что варили?

— Ныне щи.

— С мясом?

— С мясом.

— Налейте и нам.

— Да господи, да пожалуйте, сделайте милость, кушайте.

И девочки, глядишь, придут. Вертятся, будто и на стол не глядят, а Груша уже и тарелку им:

— Кушайте, вот только ложки у нас деревянные.

Девочки с полной готовностью:

— Мы ложки свои принесем.

Молодая графиня была будто недовольна.

— Балуете вы их, Груша, они вам надоедят.

А голос у самой такой утомленный…

— Что вы, ваше сиятельство, нешто можно, чтобы надоели? Да ни в жизнь. Кушайте, деточки…

И повелось так. Обед — ребята, что голодные кошки, вот уже у стола вертятся. Жак уже кричит:

— Зойка, ты почему на мое место села? Прочь отсюда.

Вечером Груша Филиппу:

— Надо бы мяса, что ли, купить. Чем кормить-то?

— Что ж, купи. Как-нибудь…

— Не объедят поди.

— Може, не объедят. Ну, только поглядел я: не мене хорошего мужика ест кажный. А я-то думал…

— Что ты думал?

— Думал, что они не так едят.

— Во-от. Аль они не люди? А ты будет намекать-то. Ничего, нас не убудет. Ежели им теперь подможем, гляди — отплатят потом. Видал? Все нам завиствуют. Вот, говорят, Перепелкиным счастье завалило: с графьями за одним столом сидят. Вспомни-ка, где это видано было? Эк ты…

Ночью вышел старый граф ко двору, столбом белым встал, маячит в темноте. На краю села орали парни и девушки частушки. Слов не разобрать — только голоса, словно крики, резкие, пронзительные. Жеребячьей грубой силой отзывало от них. Он вспомнил, как бывало, много лет назад, вот в этих же местах водили хороводы, отец возил его на гулянки, как им кланялись тогда пьяные крестьяне, как пели. И будто не так пели, как теперь, а стройно и ласково. Все перевернулось. Вот вместо стройности — прущая грубая сила.

Граф вздохнул.

— Батюшки, ваше сиятельство, милостивец, — зашамкал голос возле.

Граф всмотрелся. В темноте маячил кто-то серый, неясный.

— Кто это? Кто ты?

— Это я, ваше сиятельство, Пахомка Безручкин. Дозвольте подойти к вашей милости.

— Ну… ну, иди. Что тебе?

Теперь ясно: подходит бородатый, кланяется. Из темноты пахнуло на графа теплым резким человеческим запахом.

— Ох-ох, признаться, днем-то опасаюсь прийти к вашему сиятельству. Вот, скажут, Пахомка хочет с графом компанию водить. Срамник народ пошел.

— Да тебе что надо от меня?

— Спросить хочу, ваше сиятельство.

— О чем?

— Скоро ли сменка будет?

— Да тебе это зачем? Или тебя тоже из имения выгнали?

— Невмоготу стало жить. Сыновья обижают. Непочетчики. И управы нет.

— Так и тебе плохо?

— Куда плохо, ваше сиятельство. Житья нет. Бывало, я всему голова, а теперь рта не разинь, и не только мне, всем старикам плохо.

— А я думал, вы теперь сами помещики.

— Что зря баить, ваше сиятельство? Какие помещики? Живем — у бога смерти просим. Что же, скоро ли сменка-то?

Граф помолчал, подумал.

— Сам, старик, жду. Надо бы вернуться всему, но думаю, что не скоро. Вот слышь, как орут ваши ребята? Разве теперь введешь их в оглобли.

Пахом завздыхал, забормотал.

— И девки-то, девки теперь хуже парней стали. Последние времена.

— Ну, насчет последних времен ты, пожалуй, и не прав, а что для нас с тобой последние — это будет правильно.

Старики помолчали, послушали.

— Значит, и ждать нечего?

— Ну, как нечего? Ждать надо. Да дождемся ли?

— Решилась Расея.

Теперь Пахом стоял возле графа, уже не кланялся, всматривался пристально в него.

— Решилась Расея, — повторил он ожесточенно.

— Тебе-то что? Ты же в своей избе живешь?

— Да что толку в избе-то? — сердито сказал Пахом. — В своей избе не хозяин я стал. Мало от сыновьев обиду терплю. Внук Микишка и тот позавчера говорит: «Дурак ты, дедушка». Это как? А разговор-то ведь из-за вашего сиятельства вышел.

— Как из-за меня?

— Говорю им: при графе хорошо жилось — и леску тебе на избу когда дадут, и ренда небольшая была. Считать стал — выходит верно, меньше платили всего. Вот, говорю, как хорошо при господах-то было. А они меня дураком… Попомнить бы надо ему, ваше сиятельство.

— Что попомнить?

— Когда сменка-то будет, хоть бы попороть его тогда.

— Ты думаешь, помогло бы?

— Знамо, помогло. Острастка была бы.

— Нет, Пахом, я думаю, не поможет. Новый народ пошел. Похлещи его — он хуже будет.

Пахом пробормотал что-то неясное: должно быть, не соглашался. Как это не поможет? Помогло бы.

Оба стояли, недовольные друг другом, несогласные.

— Горько жить, ваше сиятельство. Бывало, за речкой и огни-то и музыка. А ныне — сокомольцы эти — дерева ломают, в бога не веруют. Беда ведь.

— Э, что там говорить!

Оба стояли старые и сгорбленные. А по улице толпой шли парни и девки. Под резкий визг гармоники орали песню, и чуялось: прет на стариков тяжелая сила.

У мельницы, на речке, мальчишки — целая полдюжина — ловили рыбу.

Вытащил Кузька окунька — этак дернул лесу, — окунек ласточкой взвился вверх, на самый яр, Кузька за ним, глядь, а на самом яру стоят две этакие нескладные фигуры — длинные, тощие мальчуганы, оба босиком, ноги тонкие, ступни как лемеха. Так удивился Кузька — об окуньке забыл. А тот, что постарше, ястребом на окунька.

— Эге-ге, рыба-то какая, — закричал он.

Нескладной рукой поднял окунька. Оглянулись все мальчишки, глаза вытаращили и так, может быть, минуту целую молча глядели на чужих. А те между собой схватились. Тот, что поменьше, кричит:

— Жак, дай мне. Я желаю рассмотреть.

— Отойди, это будет моя рыба.

— Вовсе не твоя. Это рыба вон того мальчика.

— Он мне подарит. Правда, мальчик, ты мне подаришь ее?

Кузька нахмурился. Хотелось ему вырвать окуня. Но сказал басом:

— Возьми.

— А ты знаешь, кто я?

— Как не знать? Ты — графов внук.

— Я не только внук, я сам граф. А это мой брат.

Кузька ничего не сказал.

— Мальчик, ты хочешь со мной водиться?

— Как?

— Ну, что я у тебя попрошу, ты мне дашь?

Кузька подумал.

— Ежели ты у меня лошадь попросишь?

— А разве у тебя есть лошадь?

— А ежели была бы?

— Чудак. Я у тебя ничего не попрошу. Я сам могу тебе дать. Давай дружиться.

— Давай.