Александр Яковлев - Человек и пустыня

— У, коршунье! Налетели? Почуяли?

Витька не знал, куда девать себя от тоски. Забивался в дальний угол сада, лежал на песке, думал. Вечерами, на закате солнца, белые горы вдали горели розовым светом. Тогда Витька вспоминал о змее, пустыне, и сердце сжималось от тревоги за деда. Он шел в залу, к деду. А там всегда кто-нибудь торчал, и не поговорить с дедом по душам.

Дед дышал хрипло, с трудом. Увидит Витьку, губы у него зашевелятся, зашипит дедов шепот:

— Живешь?

Словно старые часы, что были у деда в саду.

— Живу, дедушка!

И еще хочет, хочет что-то сказать, борода вот так и ходит ходуном, а не может, только махнет рукой безнадежно… Однажды утром рано Фимка разбудила Витьку:

— Иди, дедушка зовет!

Витька испугался.

— Умирает?

— Ну, там увидишь!

Полуодетый, Витька побежал в залу. Около дедовой кровати стояли отец и Филипп. Филипп держал в руках старинную икону Спаса — любимую дедову икону.

— Вот пришел, — сказал папа.

Дед повернул с трудом голову, глянул на Витьку, шевельнул рукой:

— Дай-ка!

Филипп подал ему икону.

— Подойди… Вот… господи… благослови!

Он с трудом взял икону, с трудом приложил ее к губам Витьки, ко лбу.

— Возьми… береги… мое благословение… тебе… милый мой…

Слезы потекли из глаз деда. Витьке стало жалко-жалко деда.

— Дедушка, не умирай! — закричал он.

И зарыдал. Папа взял его за плечо, повел из угла.

Успокоившись, он опять пошел к деду. И удивился: дед говорил ясным голосом!

— Ива-ан!

— Что, папаша?

— Витьку-то за Волгу направляй. Наши капиталы там.

— Само собой, папаша! Теперь все обозначилось.

— И потом…

— Что, папаша?

— Витьки здесь нет?

— Здесь!

— Витька, выйди на минутку отседа!

Витька покорно за дверь, а чуткому уху слыхать все: каждый дедушкин стон.

— У Зеленовых девчонка растет, Лизутка. Видал? Самая под рост Витьке. Ты правь их. У Зеленовых путь вместе с нами, за Волгу. И богатые… Сила к силе — не две, а три силы.

— Ну, папаша, это еще рано. Ему только десять лет.

— «Рано, рано», — заскрипел, задразнил дед, — тебе все рано; ты должен заранее все обдумать. Правь, тебе говорю!

— Хорошо, папаша, только это больше бабье дело.

— А-а… бабье… Гляжу я на тебя: плохой ты соображатель, Иван! Разве можно бабе доверить это?

— Испокон веков бабы сватали.

— Сватали, когда мужики указывали… Разве сама баба что может понять? Знамо, я и с бабами поговорю. Ну, только ты гляди сквозь. Позови Ксенью…

Отец прошел мимо Витьки поспешно, потом вернулся, а за ним торопливо шла мать. Дверь затворили плотно. Витька не мог понять: почему это о Лизутке Зеленовой заговорили? Он вспомнил ее вздернутые белые вихры: за них очень удобно дергать. Раз были в гостях. Витька дернул: Лизка закричала, высунула, дразнясь, язык… Витька подергал еще, посильнее. Лизка заплакала в голос. Прибежали взрослые.

— Ме-ня Вить-ка-а-а….

— Ты что ее обижаешь? Вот так жених! Ничего еще не видя, а невесту за волосья!

Витька возмутился:

— Какая невеста? Она маленькая, а я большой.

— Ишь ты, или другую себе подсмотрел?

Витьке тогда было шесть лет, а Лизутке четыре.

И вот теперь дед, умирающий, — вот стонет, вот плачут кругом, и попы, что ни день, лезут со своим ладаном, — а вспомнил о Лизутке. К чему это?

Когда отец со слезами на глазах вышел из залы, Витька хотел спросить его и застыдился. Да и видно: некогда было, отец торопил Храпона, Петра:

— Скорей, скорей поезжайте!

В доме забегали, захлопали дверями. Кто-то сказал:

— …Умирает.

Витька вбежал в залу. Дед почти сидел, высоко обложенный подушками. Он был спокоен, суров, только грудь у него ходила ходуном. Филипп дал ему в руку зажженную свечу, а на одеяло перед дедовым лицом положили большой кипарисовый крест. Витька заплакал в голос. Вдруг чей-то другой голос, странный и никогда не слышанный, заплакал над Витькиным ухом. Это плакал папа.

Потом торопливым шепотом говорили в зале попы, запели, зачитали. Дедушка ловил ртом воздух, склонился на подушку, свеча выпала у него из рук. Филипп поднял, опять вложил свечу в руку, но дедовы пальцы уже не сгибались. Попы запели все разом — строго и торжественно. Папа упал перед кроватью ниц и заплакал пронзительным тенорком. Потом заплакали женские голоса рядом — завопили, заглушая пение. В залу лезли черные старухи, бородатые старики, — все со свечами в руках, — пели, присоединяясь к пению попов и всю залу заполняя голосами — резкими, торжественными. И так долго вопли глушили пение, пение глушило вопли. Филипп положил деда удобнее, сложил ему руки на груди и, крестясь широко, поклонился трижды в землю. Чьи-то руки взяли рыдающего Витьку, повели из залы.

Хоронить деда собрались толпы, каких раньше Витька не видел. Много людей в черных кафтанах, в сапогах бутылками толклось у гроба. Шествие растянулось на три квартала. Но не было видно духовенства в золотых ризах. Батюшка, дьякон и певчие были одеты, как все, в кафтаны, а седой батюшка спрятал в волосах свою косичку. В моленной — в узком, таинственном переулке за Легким колодцем — служили долго, так долго, что Витьку взяла тоска. Староверское кладбище на горах, в песках. Когда вышли за город — впереди, у гроба, запели печальными голосами, в унисон. Витька шел теперь далеко от гроба, в толпе, уставший. Он слышал, как господин в мундире с золотыми пуговицами сказал, смеясь, соседу:

— Запели. Пятаки зарабатывать начали.

Похоронили дедушку в песчаной могиле, засыпали золотистым песком. Витька, должно быть, выплакал все слезы, — здесь не плакал. Когда поехали назад, он с удовольствием смотрел вниз, на город, на Волгу, бесконечной широкой дорогой раскинувшуюся внизу, а пароходы и баржи на ней были маленькие-маленькие. Только папа — с запухшими от слез глазами — пугал его и беспокоил.

Весь дом был полон народа: все цветогорское купечество съехалось поминать дедушку. Был сам Евстигней Осипович — голова. Куда ни сунься, все чужие и чужие. Чужие кухарки и повара верховодили на кухне. И у бабушки народ: приходили к ней старухи-купчихи посетовать-поплакать…

А на дворе — рядами столы, и за столами — необозримо нищих и убогих.

Сорок дён у Андронова двора, запружая улицу, собирались толпы нищих. Сорок дён каждому нищему подавали по большой белой пяташной пышке и по семишнику деньгами. А в день похорон, на девятый, на двадцатый и на сороковой — по пятаку. Нищие приходили со всего города и из ближних деревень. Многие так и жили во дворе, на улице — возле забора андроновского сада. Каждое утро Храпон вытаскивал мешки с медными деньгами и подавал. Эти мешки дед сам копил много лет. Они лежали в кладовой вместе со всяким хламом — ждали вот этих дней. В сороковой день опять полон дом был народа, служили торжественно, потом — поминки. И Зеленовы на этот раз были с Лизуткой. Витька, увидев неуклюжую костлявую девочку, что держалась за руку матери, вспомнил, как говорил дед: