Александр Яковлев - Человек и пустыня

— Папа, ты любишь немцев?

— Не люблю, сынок! Немцы только себе хороши. А до других им, что до прошлогоднего снега. Не соседский народ, не компанейский. Землю самую хорошую занимают и работают ничего, а вот не лежит к ним душа. Полтораста годов на нашей земле живут — ни сами не разбогатели, ни другим пользы от них никакой. Даже русскому языку за это время не научились, вроде за каменной стеной живут. Как зима — так гурьбами по миру к нам же идут. «Милостинка, Криста рати». Не люблю!

— А хохлы, папа?

— У, это народ старательный. И чистяки. А вот казачишки по Уралу, глядел я, — лентяи несусветные. Пороть бы надо!..

Витька задумчиво глядел на карту. Полосами: по Волге — немцы, по Уралу — казаки, и ни тех, ни других отец не жалует.

И мать вот, как говорит про немцев, сейчас губы брезгливо сожмет.

— И утром и вечером ноют: тню-тню-тню…

— Это зачем?

— Богу так чудно молятся.

Бабы-приживалки — они всегда возле матери — брезгливо сморщатся, поплюют.

— Ух, пакости дьяволовы! Уж чего — трубку не выпускают изо рта.

Верно, это и Витька заметил: трубка с вонючим каучуковым длинным чубуком всегда во рту торчит. Даже зуб — передний резец — нарочно ножом вырезан, чтоб чубук лучше держался.

— Тню-тню-тню!..

— Ну, мать, ты уж очень! Все же народ трудовой. Видала, как работают? Больше лошадей! И непьющие. Ежели пьют, так без шуму и бойла.

— Не-ет, наши русские лучше!

— Не знаю, у немцев в избе чистота, ковер постелен, а у наших коровы в избе.

— А по миру к нам!

— Ну, это же не все, чать…

— Тню-тню-тню!..

Это молитва.

Жалко, что у Жильяна нет про то ничего, как относиться к немцам…

Уже пятый класс. Уже на выросте. И отец стал звать Витьку Виктором, — жизнь идет.

Колька Пронин начал мазать свои волосы фиксатуаром, и еще человек пять за ним, пока инспектор не погрозил карцером. И перед зеркалом в коридоре нет-нет и бросят тайный взгляд: красив ли я? И руки, глядишь, вымыты чистым-чисто. Бляха на поясе блестит, блуза складочками собрана на спине, а на груди и на животе — ни одной складочки. И в разговорах замелькало слово «девчонки», и уже без презрения, как это было прежде, вот с полгода-год назад. Полкласса записалось к учителю танцев, что приходил два раза в неделю — по вторникам и пятницам — после четвертого урока. Витька попробовал танцевать — чудно что-то, вроде стыдно; потоптался, бросил. А девчонки? И для него это слово вдруг обрело новый смысл. Все шутят, говорят о них как-то намеками, с улыбками. Тут задумаешься! Сначала немного непонятно:

— Почему все об одном?

Даже скромница Колоярцев, даже горбун Мурылев, даже Ванька Краснов — лентяй, надоеда, ходит всегда вразвалку, ноги везет, словно сто лет ему, — а тоже и они:

— Девчонки!..

И Жильян вот. Жильян имел Дерюшетту. Пусть Дерюшетта принесла ему смерть, но любил он ее и только ради нее совершил свой подвиг — победил море, победил чудовище, — ради нее. И потерять Дерюшетту — значит умереть.

Что же, Дерюшетта у каждого?

Какая же она, вот его, Витькина, Дерюшетта? Он думал мучительно, и в думах сладко томилось тело. Дерюшетта!

На улицах он украдкой, по-воровски, всматривался в лица гимназисток, таких загадочных и недоступных. Искал Дерюшетту. И чувствовал себя смущенно, связанно. И мучительно думал:

«Кто же полюбит такого хмурого, большелобого, с суровым лицом?»

Реалисты готовились к декабрьскому ученическому вечеру, на который каждый мог пригласить знакомую гимназистку.

Пронин и Смирнов были избраны распорядителями от класса, им инспектор передал билеты. И вот Пронин, громко так, при всем классе:

— Авинов, ты берешь?

— Андронов, ты берешь?

Витька вдруг покраснел малиной и ответил басом:

— Беру.

Товарищи захохотали.

— Ну, как же? Обязательно берет! У него зазноба.

— Никакой зазнобы нет. Я двоюродной сестре отдам.

— Врет! Ей-богу, врет! У него нет двоюродной сестры. Врет!..

Виктор вспыхнул:

— Не ваше дело! Кому хочу, тому и отдам. Балбесы.

— А вот мы поглядим на твою двоюродную сестру.

— И поглядите.

Момент — у него блеснула мысль отказаться от билета: зачем он? — но взял.

И вот — вечер мук, дни мук, дум.

Дерюшетта, где ты?

Он — Жильян — не имеет своей Дерюшетты. Его имя никто никогда не писал на снегу пальцем, не смотрел на него с лукавой улыбкой. О, Жильян, жить тебе, бороться только ради Дерюшетты. Но где она, кто она?

В эти дни — немногие до вечера — он почуял страшную пустоту. Нет Дерюшетты. Лиза Зеленова? О ней он думал с ненавистью, помнил ее белые вихры, розовый язык, дразнящийся, года два назад видел ее на улице: она в гимназическом платьице шла через мостовую — тонконогая, голенастая, костлявая, лопатки вздымали платье. Она была выше его. Вихры белые спрятаны были под коричневой шляпкой. Ну какая это Дерюшетта? Вспомнит Виктор о ней — у него под ложечкой похолодеет от смущения и ненависти.

— Ты, Виктор, не захворал?

Отец смотрел на него с тревогой.

— Нет, папа, я здоров.

— Словно ты бледнеть стал эти дни.

Тут мама на выручку:

— Уж ты, отец, не накличь болезнь, с тебя хватит. Отчего ему болеть? Еда у нас, слава тебе, господи…

— У, гусыня, тебе бы только еда! Не в еде дело бывает.

— Нет, папа, я здоров.

И покраснел. Если бы папа да мама узнали, что мучает Витьку!

Нет, нет, нет Дерюшетты!

И час или два спустя — в этот вечер — Витька, запершись в комнате (а никогда не запирался), открыл последнюю страницу общей тетради и написал:

Слезы закапали на страницы тетради, на руки, все странно зарябило, — ой, сколько лет Витька не плакал! — пятнами мокрыми расплылись по бумаге. Это были стихи, полные отчаяния. О, Дерюшетта, где ты?

На столе лежал пригласительный билетик — словно паспорт Дерюшетты. Сквозь слезы глядел на него Витька. Вот паспорт есть, Дерюшетты нет.

Он задыхался, перо скакало по бумаге, слезы лились…

И, заглушая рыдания, он упал на диван.

И все дни потом он ходил вялый, ничто не было мило ему — ни книги, ни уроки, ни товарищи. В общей тетради, на последних страницах, прибавлялись все новые и новые стихи.

А в городе уже говорили про вечер. И папа узнал. За обедом раз, уже накануне вечера, посмеиваясь, спросил:

— Кому ж ты свой билет послал?

Ровно нож в Витькино сердце.

— Никому.

Мать сладко улыбнулась:

— Ты, Витенька, пошли Лизочке Зеленовой.

— Никому я не послал, я изорвал его.

Брови у отца далеко залетели на лоб — удивился.

— Изорвал?

— Да, изорвал.

Отец покачал головой сожалительно.

— Эх ты, верблюд!