Александр Яковлев - Человек и пустыня

Когда — час спустя — Краснов ушел, Витька упал на кровать и плакал долго и сладко. Через две недели он, обвязанный, как куль, ехал в училище. Мать вопила: подождать. Доктор говорил: подождать. Отец бурчал: подождать. Но Витька настоял на своем:

— Еду!..

В классе его встретили криками «ура»: его любили. Витька будто вырос за эти полтора месяца, похудел, глаза стали большими. Все смотрели на него с любопытством и лаской. И ученики, и учителя. И странно — товарищи не называли его Витькой: звали его Виктором или Андроновым. Директор на большой перемене встретил его в коридоре.

— А, выздоровели, Андронов? Ну, вот хорошо! Доктор вам уже разрешил выходить?

Витька посмотрел на него преданными глазами и не ответил ничего.

В перемену Барабан принес Витьке четвертную ведомость, шнырял глазами, будто смущенный. Там в первой графе «поведение» стояла тройка.

Вот все, что во внешнем мире произошло после Витькиного выздоровления. Если еще прибавить короткий разговор с отцом, то это будет действительно все. А разговор был такой:

— Ты, Виктор, теперь выздоровел. Так вот я напрямки говорю тебе: ежели бы не болезнь твоя, я бы тебя выдрал за твое курево. А? На что похоже?

— Не говори, папа!

— Гляди, малый, при случае я припомню и это.

Больше не сказал ни слова.

И никто не узнал, что в эти немногие недели, в болезни, Витька постарел на годы… Уже не Витька теперь — Виктор. И чуяли, должно, другие — так и звали его: Виктор.

Ладья переплыла большие пороги.

Медленно потянулись дни — одинокие. Дома: отец не приходил, как бывало, в расстегнутой рубахе, в туфлях, к Виктору, уже не говорил, как прежде:

— Ну, почитай!

В его глазах Виктор замечал отчужденность и недоверие. И понимал, откуда они.

Мать кудахтала, но и у ней жалость проглядывала к Виктору, будто он юродивый или, во всяком разе, глупенький.

В училище учителя и директор смотрели на него испытующе: «А ты еще не устроишь скандала?» Барабан явно шпионил. Батюшка звал Виктора трубокуром. «А ну, трубокур, отвечай урок». Краснов как-то вскоре по выздоровлении сказал Виктору на большой перемене:

— Пойдем курнем, что ли?

— Не пойду.

— Не бойся, не заметят.

— Не хочу.

— Боишься?

Виктор ничего не ответил. Краснов подошел к другим, что-то сказал. Виктор услышал сдержанный смех и слово «трусит». Он возмутился, но промолчал.

«Пусть!»

Так родилась у него отчужденность — от всех. И странно, Виктор рад был ей. Мало кто лез — не мешали думать. Он налег на уроки — опять замелькали пятерки: он догнал. Опять появилось время для мечты, для дум одиноких, он им предался необузданно. Проснуться рано, вскочить с кровати, пустить морозный воздух форточкой и — в одном белье — приседать, выбрасывать машиной руки, ноги, сгибаться, прыгать, сгибать руки так, что затрещат мускулы, пока сердце не забьется тугим боем. Собраться быстро и, пока в столовой ни отца, ни матери, пройти к бурливому самовару, пить в одиночку, только кое-когда ответить на вопрос Фимки или она что ответит шепотом. Потом — опять в комнату, уже убранную Грушей — новой горничной, освеженную, и в полчаса просмотреть уроки, дочитать страницы, не дочитанные вчера.

Потом, под звон великопостный, тягучий, идти по улицам долго и чуять пробуждение весны — жизни новой, чуять щеками, всей грудью. «Жильян, Жильян, Жильян». Уроки медленно — это работа, а работа была святым делом для Жильяна. К ней Виктор относился по-взрослому. И, может быть, только поэтому опять теплота прежняя на момент обволакивала его сердце, когда математик с довольной улыбкой бросал:

— Вер-рно, Андронов! Вот золотая голова!

Или француз:

— Се бьен, мон брав анфан!

И даже немец, сухой-пресухой, кривил губы в улыбке:

— Гут, гут, гут!

В перемены он ходил один — по протоптанным узким дорожкам уходил в сад, чтобы не быть на шумном дворе. Но скоро Барабан отравил:

— Напрасно уединяетесь, Андронов! Я знаю, что вы курите, но не могу уследить…

— А вы не следите, Петр Петрович! Я не курю.

— Зачем же ходить вам так далеко по саду?

— Мне так нравится.

— Смотрите, Андронов, я вас поймаю.

— Не поймаете, Петр Петрович! Я не курю и не буду курить, вероятно, никогда. Так что ваше драгоценное внимание лучше направить на что-нибудь более полезное.

Барабан ушел, но с того дня Виктор заметил: за ним ходили Барабановы глаза. Это злило. Но два часа — улица, полная света, домой. Опять книги, одинокие думы, одинокие прогулки по пустым окраинным улицам и работа до полуночи.

Так проходил день. Виктор думал: он взрослый, он боец, вот его крепкое тело, вот его сильная воля, вот его острый ум. Придет время — он двинет на борьбу с пустыней. Тогда к нему придут богатство, слава, и тогда — Дерюшетта, настоящая.

«Победит тот, кто умеет ждать терпеливо». О, Жильян!

О своем поступке Виктор думал с отвращением, ругал себя:

«Фанфаронишка несчастный! Разве же такое мог сделать Жильян?»

На пасху пришло примирение с отцом.

— Вижу, ты исправился. Ну, быль молодцу не в укор.

В этот вечер говорили долго-долго, как после большой разлуки.

— Вот еду, новый хутор завожу, аж под самым Деркулем. Десять тысяч десятин у казны купил. Целина, ковыль — вот. После экзаменов туда тебя.

Виктор угрюмо сказал:

— Ты как-то говорил маме, что Зеленов скупил всю землю под Уралом.

— Верно, брат! Такие Палестины захватил — уму помраченье. Хапуга мужик!

— Значит, мы отстали?

— Ничего не сделаешь. Он оборотистей. Вот подрастешь, тогда мы вдвоем с тобой ему покажем кузькину мать. А впрочем, нам он, кажись, не опасен.

— Почему не опасен?

— Да дело-то такое…

Отец хитренько засмеялся. Виктор вспыхнул, поняв.

— Я тебя прошу, папа, без глупостей!

— Ого? Это ты отцу? Здорово!

— Ты меня извини, папа, но я уже не маленький.

Отец опять засмеялся. И вдруг стал серьезный, погладил бороду.

— Да, но ведь это же дедов завет.

Дерюшетта и голенастая Лизка… разве можно? Есть ради чего бороться!

Витька скривил презрительно губы. Отец посмотрел на его губы и забрюзжал:

— Э, глуп ты еще, Витька! Лизка — первая невеста в Цветогорье. И баба из нее выйдет за первый сорт, а ты морду воротишь. Ну, да что там толковать! Дурак ты, и больше ничего.

Отец окончательно рассердился.

— Все же, папа, хоть я и дурак, а я думать не хочу о Зеленовых!

— О, ай лучше найдешь?

Виктор ответил твердо:

— Найду лучше.

Отец захохотал:

— Это вот по-нашему! Это вот верно! Лучше? Валяй, сынок! Ж-жарь!

Здоровенной лапой он похлопал Виктора по плечу. И опять серьезный:

— Так, все же хорошо объединиться: сила к силе, а простору, брат, многое множество. Не надо поодиночке, гурьбами надо, гурьбами! Это самое лучшее. Я думаю, в последствии времени все капиталы объединятся и вместе заработают. И-и, каких делов наделают! Главное, брат, просторов много, и зачем капитал капиталу на ногу будет наступать? Вместе их надо, сукиных детей. А? Как ты думаешь? Хо-хо-хо!