Александр Яковлев - Человек и пустыня

— В том-то и беда, что нет. Вторая неделя на исходе — ни слуху ни духу. Хотел депешу послать, да боюсь: отвернусь куда из дому, придет ответ без меня, так моя Ксения Григорьевна без памяти упадет. Народ-то какой? Депеши от Виктора больше дьявола испугается.

— Да… Чудной народ эти бабы. Ты, слышь, контору-то перевел из лабаза к базару ближе?

— Тесно стало. Пришлось у Мурылева нанять.

И заговорили про дело.

Какое же торжество было у Андроновых, когда пришло первое письмо от Виктора: «Приняли, заказал форму». Служили благодарственный молебен, и сама Ксения Григорьевна отвезла воз калачей в сиротские кельи старицам, чтобы помолились о здравии раба божия Виктора, и в тюрьму арестантам кренделей две двурушных корзины отвез Храпон.

А потом письма зачастили. Видать было: Виктор пишет с радостью, с гордостью, и уже пишет, как большой. Вот и отцу советы дает: про Лихова, про профессора в каждом письме поминает. Это слово «профессор», никогда прежде не слыханное в доме андроновском, произносили с трепетом, будто профессор — сосед самому господу богу: все знает и все может.

И в гостинице «Биржа», вынимая из необъятного кармана бумажник с Викторовыми письмами, Иван Михайлович сдержанно-гордо говорил Зеленову:

— Погляди-ка, что мой-то пишет.

И читали оба, посмеивались над молодыми советами и чем-то оба гордились.

Мать в каждом письме наказывала сыну слезно, с заклинаниями: «Отпиши поскорее, какого числа выедешь на рождественские каникулы». И когда наконец пришел ответ: «Выеду двадцатого декабря», мать с восемнадцатого числа заставляла Храпона каждый день выезжать на вокзал. Иван Михайлович заговорил было:

— Рано посылаешь, прежде двадцать второго не приедет.

Но мать здесь настояла:

— Может случиться, и раньше приедет.

А в снах она видела, как Виктор садится в поезд, поезд поднимается птицей и через леса и поля и почему-то через море летит из Москвы в Цветогорье.

Приехал Виктор утром двадцать второго, как высчитал заранее отец. Когда санки въехали во двор, остановились у парадного крыльца, отец и мать выкатились во двор на холод, оба огромные, воющие. И весь день дом был полон улыбок, радостной суетливости… Виктор, провожаемый отцом и матерью, ходил из комнаты в комнату, смотрел на все, улыбаясь. Комнаты будто уменьшились, но этот уют и тишина и покой в них трогали по-новому. И много вещей будто впервые заметил Виктор.

— Папа, вот такой диван я видел в музее. И картину почти такую.

— Да ты что, или не помнишь? Эти же вещи всегда у нас были. От барина достались.

— Да… но… прежде я как-то проходил мимо.

Два дня сплошь прошли в беседах. Отец цепко расспрашивал про Лихова, про опытные поля, засухостойные растения. Виктор говорил с гордостью, с гордым новым сознанием своего достоинства, развивал перед отцом огромные планы, как захватить и победить заволжскую пустыню. Кое-чему отец ухмылялся, ворчал:

— Какой ты верхолет стал, Витька!

Но чаще напряженно слушал, вдруг громко подтверждал:

— Ага, верно, это нам подойдет.

Маленькая размолвка произошла на третий день рождества. Цветогорское студенчество каждый год устраивало на рождество бал «в пользу нуждающихся студентов». Это бывал самый торжественный бал в городе. Собиралась вся учащаяся молодежь города, вся интеллигенция и все богачи. Ксения Григорьевна заранее мечтала, как она поедет с сыном на бал. Но перед самыми сборами на бал, счастливо улыбаясь, сказала Виктору:

— Ну, вот и невестушку свою там увидишь. Красавица-то она какая стала, прямо заглядишься до упаду! Брови-то соболиные, а сама белая да крупитчатая…

Виктор вспыхнул:

— Это кто?

— Ну, да будет тебе стыдиться-то. Сам знаешь кто: Лизочка Зеленова.

Виктор протянул безразличное «а-а-а!», ничего не сказал, ушел к себе. И когда Ксения Григорьевна прислала Фимку спросить, не пора ли одеваться, он ответил:

— У меня голова болит. На бал не поеду.

Какое разочарование отцу и матери! Отец, не слыхавший разговора, о чем-то догадывался, заворчал. А Виктор, чтобы скорее победить отца и мать, нахмурился, сказал, что у него заболело горло; Ксения Григорьевна перепугалась и разом забыла о бале. Позвали доктора. Доктор серьезно осмотрел больного, написал два рецепта, получил пять рублей и уехал. Виктор про себя смеялся:

— Вот тебе и невестушка!

На Новый год приходил с визитом Зеленов. Мать с значительным видом вызвала Виктора из его комнаты. Виктор вышел нехотя, весь будто связанный, на расспросы Зеленова отвечал односложно, и разговору не получалось к великой досаде отца и матери.

Так и прожил он эти две недели только с глазу на глаз с матерью и отцом.

Летом — практика на полях и фермах академии, осенью — короткий недельный отдых дома, даже не отдых, а так, полумечта, полусон, — и опять Москва.

На целый год вперед Виктор знал, как пойдет дело. Только уже в конце этого второго года можно будет поехать домой на все лето. Домой! Опять Волга, степь, пустыня. Опять долгие переезды по мягким степным дорогам. И перелеты дроф. И буйство травяного моря. И теплый ветер… И марево… О Заволжье, о пустыне он думал в Москве больше, чем о Цветогорье, о матери. Думая об отце, он в думах крепко связывал его с Заволжьем, с хуторами, но не с Цветогорьем, не с домом и не с матерью.

Еще быстрее — быстрее первого — покатился год второй.

Как-то в субботу, поздно вечером, Виктор возвращался из академии к Соломенной Сторожке. Это было уже в конце февраля, и уже по-весеннему буйная метель плясала над полями и лесом. Тепловатый влажный ветер гладил щеки. Деревья глухо и воинственно шумели. Фонари слабо мигали, и было видно, как мимо них, заслоняя огонь, пролетали струи снега, будто вуаль, — Виктор вспомнил метели на Волге. Все хорошо в родном краю, хороши и метели! Он крикнул:

— А-а-га-а!..

И запел, заорал во всю глотку, бессознательно стараясь заглушить шум метели.

Прохожих уже не было. Он шел один, орал, махал руками, а ветер яростно рвал его фуражку, его шинель, бросал горстями снег ему в лицо. Только он — один, метель — одна.

— А-а-га-а!

Опять настойчиво и любовно стукнула мысль о доме. Он замолчал. Дом!

В эту ночь он не мог заснуть до света, слушал, как за окном выл ветер. Было неловко лежать, кровать неприятно скрипела, казалась холодной. Он заснул только под утро, и когда в обычный час его разбудили, он встал с туманной головой, раздраженный. Делать ничего не хотелось.

«К Краснову, что ли, съездить?»

Он любовно вспомнил лохматую голову приятеля, медлительную речь.

«Съезжу!»

На улицах было полно народа. Вчерашняя метель нанесла массу снега. Все было залеплено им — стены, окна, крыши. Дворники везде чистили тротуары и мостовые. Шла веселая суета.