Александр Яковлев - Человек и пустыня

Потом — не прошло и двух недель — телеграммы принесли в андроновский дом страшную весть о гибели русской эскадры у Цусимы.

Со слезами читали, как в далеком океане гибли русские корабли и русские люди. Василий Севастьянович вдруг заговорил громко:

— Разве с таким правительством можно что сделать? Разве у нас командиры? Нет, что уж, все пропадает!

Этой вестью все были уязвлены, оскорблены, озлоблены, и уже казалось Виктору Ивановичу, что все, начиная от Василия Севастьяновича и Ивана Михайловича и кончая кучером Храпоном, — все открыто радуются, что в русских городах идут бунты против правительства.

Весна шла дружно. Уже перепадали дожди, майские драгоценные дожди, обещающие большой урожай. Но еще в феврале у Андроновых на домашнем совете решено было, что в такое тревожное время не стоит делать больших засевов на хуторах и в случае урожая держаться только скупками.

И теперь, слушая яркий и ломкий гром в небе над Волгой и над горами, Иван Михайлович и Василий Севастьянович ахали и вздыхали: «Вот когда оно, золото-то, в карманы само просится!» И слегка укоряли друг друга, зачем не рискнули с засевом.

После вешнего Николы Андроновы выехали в сад на речку Саргу. Виктор Иванович совсем перестал ездить в контору, подумывал поехать в Петербург, чтобы самому узнать, что там происходит. Он часто писал Симе, просил и требовал, чтобы она регулярно сообщала ему, что делается в столице. Газеты с каждым днем становились свободнее, говорили новым языком.

В начале июня пришло письмо из Москвы от Ивана Саввича. Иван Саввич спрашивал, можно ли рассчитывать на помощь в случае, если московское купечество потребует у правительства уступок. Виктор Иванович ответил короткой телеграммой: «Безусловно». Стало известно: из Москвы опять выехала депутация в Петербург. Через несколько дней в газетах была напечатана речь князя Трубецкого, речь к царю, речь, которая казалась искренней, смелой и резкой. Князь Трубецкой, до этого никому не известный, сразу стал героем. У Андроновых бурно заговорили о нем, и Виктор Иванович слышал, как на другой день кухарка сказала горничной Глаше:

— Князь-то этот царю-то и говорит: «Неправильно ты, батюшка-царь, правишь и нехорошо с людьми поступаешь». У царя аж язык к гортани прилип.

В Цветогорье стало тише, будто скучнее: меньше дымились заводы, на Волге стало меньше плотов и белян. Пароходы ходили регулярно, но на них везли не товары, а войска. Иногда было слышно, как на пароходах солдаты пели песни. Песни казались грустными, и хотелось пожалеть кого-то, может быть, этих солдат, может быть, себя, а может быть, всю русскую жизнь, которая пошла набекрень. Иногда вдруг прорывались буйство, пляс, грубые песни. Но и в них чудилось отчаяние.

В середине лета прошел слух: на Черном море взбунтовался броненосец «Потемкин». Потом запылали Кронштадт и Свеаборг.

И в эти дни, когда особенно хотелось знать, что происходит в столице, письма от Симы прекратились. Сима не отвечала на телеграммы. Тогда сообразили: послали телеграмму ее квартирной хозяйке. Ответ был короткий и потрясающий: «Арестована». Ольга Петровна два часа пролежала в обмороке. Еще никогда тревога так близко не подходила к андроновской и зеленовской семье.

К осени беспорядки усилились. В Петербурге, в Москве бастовали рабочие. Потом забастовали железные дороги. Почта не приходила. Всем Цветогорьем завладели чудовищные слухи. Казалось, вся Россия пылает.

Однажды в октябрьский сумрачный вечер Виктор Иванович в окно увидел: по улице бежит народ. Он послал горничную узнать, что такое. Горничная вернулась в тревоге:

— Народ забастовку делает!

Виктор Иванович поспешно оделся, вышел на улицу. Народ бежал куда-то к Садовой. Вдали, в лиловых сумерках, чернела толпа, переливаясь. Над толпой плыли два темных флага на высоких палках. Немногие голоса пели в первых рядах толпы совсем незнакомую буйную песню. Виктор Иванович увидел студента Панова и, действуя локтями, пробрался к нему, на ходу взял его под руку. Панов пел. У него было какое-то новое, горячее лицо, он закивал Андронову головой, а песни не прервал. Виктор Иванович хотел спросить, что за толпа, куда идут, но не спросил, просто пошел под руку с Пановым неизвестно куда. Толпа с Садовой повернула на Московскую. Со всех ближних улиц к ней бежали люди. У общественного собрания остановились все, на балконе замаячил кто-то. В наступающей темноте уже нельзя было разобрать, кто. Только слышались горячие голоса:

— Ныне радостный день, граждане! В России наконец конституция!

Толпа громоносно заревела «ура». Отдельные голоса выкрикивали:

— Песню! Песню!

И сперва только немногие, потом вся толпа единодушно, артельно запела: «Солнце всходит и заходит».

И раньше в городе пели эту песню: в пьяном виде босяки пели на берегу Волги, пели студенты на своих вечеринках, пели ребятишки на улицах. А почему-то с особенной силой эта песня зазвучала ныне, в этот вечер, новый и странный.

Панов жужжал над ухом:

— Приходите завтра с утра. Будет большое торжество.

Наутро на Соборную площадь собралась тысячная толпа, одетая по-праздничному. Виктор Иванович пришел вместе с Елизаветой Васильевной, с отцом и тестем. Они стояли на ближнем тротуаре, через головы посматривая туда, в средину толпы, где кто-то что-то кричал. Юркий человек, рыженький, с подстриженными усами, зубной врач Левкин, вырвался из толпы и тоненьким голоском закричал направо и налево: «Поздравляю!» — и замахал кепкой. Иногда он подходил к кому-нибудь, подавал руку, лез целоваться. Торопливо семеня коротенькими ножками, он быстро подошел к Андроновым, закричал: «Поздравляю!», поднялся на цыпочки, кольнул своими колючими усами в губы Виктора Ивановича, потом потянулся к Василию Севастьяновичу и Ивану Михайловичу, торопливо поцеловал их и шариком покатился дальше. Андроновы и Зеленов переглянулись возмущенно. Василий Севастьянович вынул платок, долго вытирал губы и бороду, ворча сердито:

— Кому радость, неизвестно, только вот этому зубодеру уже радость! А нам — поплевывай!

Иван Михайлович тоже вынул платок, утерся:

— Дьявол знает, что такое: скобленое рыло с поцелуями лезет.

Посмеиваясь, стояли долго, чего-то ждали. В толпе все кричали, иногда пели. Пошел дождь. Все стали расходиться.

Дома ждала телеграмма от Симы: «Поздравляю. Меня освободили. Ждите письма». Но это слово «поздравляю» почему-то напомнило зубного врача Левкина, его пронзительный дискант и его поцелуи.

Вечером в общественном собрании оркестр играл «Марсельезу». Адвокат Лунев — прохвост и жулик, что было известно всему городу, — произносил речь о новых задачах русского общества и о тех светлых путях, что теперь пролегали перед Россией. И его речь опять неприятно взволновала Виктора Ивановича: все, все, что происходит сейчас, — слишком велико и свято (так казалось), и нельзя, чтобы такие люди, как Левкин и Лунев прикасались к этому новому. Здесь же в клубе к Виктору Ивановичу подошел чиновник Александров, лохматый, черный верзила, бубукающим голосом проговорил: