Насирдин Байтемиров - Сито жизни

Все это я должен был рассказать — я рассказал. Что осталось еще? Не сосчитать. Я должен еще рассказать о полете вот этих птиц, должен рассказать о новых постройках, которые видны отсюда, и о ферме на том берегу. Время меняет все… А ласточки? Они будто те же, что и в восемнадцатом году, когда мы с Бурмакан стали мужем и женой… Ну-ка? Посмотрю я получше. Крылья их по-прежнему быстры — все так же проворно снуют в небе, Тогда я сравнивал с ними свои мысли… В мечтах улетал далеко… Так же быстро, как они… Мне уже много лет, я состарился. Но мечты мои — они по-прежнему со мной… Многое свершилось… многого добился, но мысль моя требует большего. Однако старость неуклонно тянет к себе… Сколько поколений киргизов видел этот овраг? И у каждого были свои стремления, свои предания, свои песни. Песни обновились, стремления стали глубже и сильнее, думы взлетели высоко… Сколько бы я ни подстегивал себя, как бы ни старался держаться, не подавать вида — я состарился, отстал от времени… Пришла пора уступить дорогу молодому поколению. Я действительно устал… Сколько бы ни старался сравнивать себя с Комурчу, как бы ни подзадоривал себя — все же он был создан из другого материала. Если бы, подобно мне, работал председателем, — жаловался бы на усталость?

Где остался Комурчу? В тот год, когда я организовывал колхоз, он приходил однажды к нам домой, переночевал, и после этого я уже не видел его. Может быть, умер? Нет, не должен был умереть, он ведь рожден бессмертным. Умирают подобные мне… Смерть боялась его. Кто знает, может быть, он и посейчас гасит уголь?..

Его уголь… Его песня… Его огонь… Бессмертен ли огонь?

Как благоухают цветы и травы! Запаха цветов того, восемнадцатого года, не помню, — высматривал, искал не цветы, а коренья, рассчитывая насытить желудок. Поеду-ка я на то стойбище, где обычно ставила юрту Калыча. Правда, стойбища там уже нет, на этом месте — огромная ферма, я сам отдал распоряжение построить ее. Пока строили, сколько раз приезжал сюда, каждый раз вспоминал… Давние времена…

Кто это летит? Белый… Уж не ястреб ли? Направляется к Серкебай-жару… Как сверкают крылья в закатных лучах! Нет, не к оврагу, куда-то выше… Видно, зимовал здесь. Ястребы еще не прилетели, их надо ждать осенью, когда наступят холода. Появятся перед отлетом перепелок. Говорят, они прилетают, чтобы прогнать этих самых перепелок…

А что сталось с Кырбашем? Жестокий он был все же… Ладно, подрались с ним из-за девушки — такое случается. Зачем же угонять весь скот? Хотя… я ведь перестал быть ему другом, сделался хозяином. Но, видно, он тоже не разжился…

Нет, все же сейчас никуда не поеду, останусь здесь. Переночую у Серкебай-жара — так и отдохну. Увижу ночь, какие видел вдвоем с Комурчу…

Интересная, а, жизнь? Если вспомнить каждый год из прожитых здесь — каждый по-своему повесть.

Двадцать первый год… Реформа о земле, о воде… Красный бык… синий плуг… Горами поднялась пшеница, которую высыпали на открытую площадь посреди зимовья. Это было зерно, взятое из кулацких закромов. Хотя власть раздавала зерно бесплатно, многие бедняки вроде меня боялись взять, боялись — вдруг вернутся хозяева, с живого сдерут кожу… Я тогда не испугался, взял, очень много взял… Мне достался бык, достался плуг…. Плуг и весна — для меня с той поры всегда вместе… Вспахал свой участок. До сих пор нос мой с жадностью чует запах свежей земли из-под плуга. Вот тогда я душу отдал земле, тогда сделался крестьянином. Если прежде ходил за овцами по склонам, по камням, то теперь окунулся в дыхание земли. Своей рукой разбрасывал семена. Семена, самые настоящие семена, — я разбрасывал пшеницу, крупную, как ягода дикой вишни, на вспаханное поле. Нет прекраснее учителя, чем земля, а? Когда она взошла, моя пшеница, выстрелила из земли зелеными иголочками, я смотрел с утра до вечера не отрывая глаз — не мог насытиться. Брошенное, потерянное — вернулось! Надежда, страстное желание лучшей жизни вели меня. Из скотовода я превратился в крестьянина. Мысли мои обратились к земле. Земля вложила в меня свою безмерную силу — в мои надежды, мои желания, это она сделала меня сильным. Я оценил запах земли. Я нашел в ней запах солнца. Я стал жить по-новому. Я, точно со стариком, советовался с землей, разговаривал с ней, спрашивал обо всем. Земля — она добрая, ничего не пожалела для меня. Колосья, переливаясь, волнами ходили под ветром. Я с кетменем в руках показывался то на одном, то на другом крае поля. Когда уставал, ложился и спал в пшенице. Колосья шуршали под ветром, шептались, разговаривали — совсем как мы с Бурмакан. Колосья пели песню земли. Эту песню я полюбил на всю жизнь. От земли я воспринял любовь. Земля любит человека, она не жертвует человеком. Что еще в природе столь же умное, столь же ласковое, как земля? Я сравнивал себя с землей. Я старался выдержать все, как и земля. Я хотел перенять от нее цветение, щедрость, благодарность, широту. Она желает только давать. То, что ты доверил ей, она, не потеряв и сохранив, возвращает тебе с лихвой. Я тоже так делал… Я тоже так старался относиться к людям… Разве это плохо? Пусть все люди будут жить, как я. Вот это и называют: «Жить по-серкебаевски»…

Смотри-ка, опять белый ястреб… Летит к Серкебай-жару. Оказывается, птицы живут там до сих пор… Почему не замечал прежде? В голод, когда нужно было кормиться, все глаза проглядел, отыскивая, — теперь совсем позабыл? Поднимусь-ка я повыше, к Серкебай-жару. Машину оставлю здесь…

Поднимусь той самой дорогой, что ходил тогда, — через лесок. Дорогие сердцу места…

Отчего же задыхаюсь? Редко поднимаюсь в горы? Нет, не потому, просто старость… Кто это сказал, что старики за семьдесят должны ходить в горы?.. Но я поднимусь. Я хочу увидеть…

Дыхание весны, мое дыхание… Научил меня Комурчу, подарила земля… Поднимусь ли еще на эту скалу? Сегодняшний день — перевал моей жизни, еще один перевал… Смогу или нет одолеть еще больший? Может, надо было привезти сюда Бурмакан? Что случилось бы, если б услышала рассказанное здесь?.. А что бы я сделал, если б она расшумелась? Да, если бы взял ее — не отдохнул бы… Одно хорошо: захватила бы что-нибудь поесть.

Вот и Серкебай-жар. Издали кажется прежним, а подойдешь сюда — и видишь: совсем другим стал Красный яр. Ну-ка, где та расселина, в которой гнездились ястребы? Нет ее уже, размыло, верно… А на том выступе, где куст можжевельника, — там я, спустившись на аркане, остановился осмотреться и передохнуть…

Еще белый ястреб! Тот самый? Другой? Откуда он вылетел? Откуда-то пониже можжевельника, а? Хотя самой расселины уже нет, обосновался, видно, на привычном месте, под защитой куста. Вот это и есть родина! Ласточки и грачи за тысячи километров весной прилетают в свои гнезда. Они счастливы в своих гнездах, особенно ласточки. Да, они чем-то близки к человеку. Недаром свободно влетают в дом человека, будто в свой дом, строят гнезда под его крышей. Не только человек, и пернатые возвращаются издалека, чтобы вывести потомство на родине. Улетают снова — и опять возвращаются со своими выросшими птенцами. В этом святость родины — она наделяет детьми и человека, и птиц… Конечно, этот белый ястреб приспособился к нашему лету, зиме, весне и осени, глаза и крылья привыкли ко всему — здесь нет для него лучшего гнезда, чем Серкебай-жар, нет лучшей родины, чем киргизская земля.