Константин Федин - Повести и рассказы

В т о р о й с т у д е н т. Вы ответите за это!

С т у д е н т ы. Грубиян! Мы заставим вас молчать! Неслыханно! Дерзость!

Б е н е д и к т (пробираясь между друзей). Если вы полагаете, что наша корпорация оставит такое оскорбление без последствий… (подходит вплотную к Бакунину) то вы ошибаетесь. Мы заставим вас извиниться публично, или дать нам удовлетворение… Мы заставим, сударь!

П е р в ы й с т у д е н т. Подлец!

(Бакунин грузно встает. Выпрямляется, словно потягиваясь. Молча смотрит Бенедикту в глаза, громадный и спокойный.

Безмолвная борьба происходит в напряженной тишине пивной.

Бенедикт с'ежился, ушел в свой сюртук, как в раковину.)

Б е н е д и к т. Я… если вы (отступает на шаг), если вы…

Г р у н е р т. Ох, Господи!

Б а к у н и н (точно погаснув, опускается на стул). Уберите от меня этого молодого человека.

(Шум возобновляется. Всюду горячо жестикулируют, особенно за столом студентов.)

П р о ф е с с о р (кидает опасливо-злобные взгляды на Бакунина). Молодые коллеги! Пятно, брошенное этим… м-м… развязным чужеземцем, ложится позором не только на вас, но и на все немецкое студенчество. Ваш долг, ваша обязанность, ваша честь…

К л о ц. Доктор, вы подливаете масла в огонь…

Б е н е д и к т (выкрикивает). Мы еще посчитаемся!

П е р в ы й с т у д е н т. Я его обозвал подлецом!

В т о р о й с т у д е н т. Он проглотит «подлеца» в виде соуса с котлетами!

П е р в ы й с т у д е н т. Трус!

(Студенты свистят и шаркают ногами.

Вагнер не знает, куда смотреть.

Рекель неподвижен и бледен.

Бакунин мечтательно-спокоен, точно кругом никого нет.

Лотта приносит большой поднос, заставленный кушаньями и тарелками.

Бакунин принимается за еду. Ест он громко, сосредоточенно и некрасиво: уничтожает пищу.

Вагнер смотрит на Бакунина с брезгливым ужасом.

К Рекелю вернулась зачарованная улыбка.)

Д а н и н и. Господа студенты больше шумят, чем действуют…

Г е н а р т. Покорнейше благодарю иметь дело с этаким слоном.

П е р в ы й а к т е р. У него спина точно суфлерская будка.

Д а н и н и. А кем он может быть?

Г е н а р т. Похож на газетчика: обтрепан и космат. Впрочем, ясно поляк…

Б а к у н и н (кивает Вагнеру и Рекелю и опрокидывает стакан с водкой в рот). Скверная у вас водка… Бр-р!

Л о т т а (восторженно). Вот это — мужчина!

Г р у н е р т. Не хотел бы я такого к себе в нахлебники…

В а г н е р. Боже мой, какая унизительная сцена! Лучшая, передовая молодежь, держит себя менее достойно, чем городская чернь. Чего же ждать от народа простого, которого не коснулось благородное влияние наук и искусств? (Отвлеченный чавканьем Бакунина, смотрит на него с непреодолимой брезгливостью.)

(Студенты, перешептываясь, о чем-то совещаются.

В пивной тихо.

Ближние посетители с любопытством наблюдают, как ест Бакунин.)

П р о ф е с с о р (пожимаясь, точно от холода). Вот животное!

Б а к у н и н (бросает взгляд на Вагнера и разражается внезапным хохотом. Сквозь смех вырываются обрывки слов: он хочет начать говорить, но смех душит его). Август… не могу! (Вытаскивает из кармана платок, утирает им глаза, потом лицо и продолжает хохотать.)

Р е к е л ь (смеется). Что ты, над чем, Михаил, над чем?

Б а к у н и н. Понимаешь, вспомнил, Август, вспомнил, как я… у Вагнера колбасу с'ел! Ни крошечки не оставил! Жена его нарезала этак тоненько, аккуратненько, как принято в деликатном доме к столу, а я всю ее сразу. А чем я виноват: колбаса была совсем необыкновенная, удивительная колбаса. А жена его, премилое, добрейшее создание, — так та пришла прямо в панику. Потерял навсегда репутацию человека, который умеет вести себя в обществе. Но жена у него — нежнейшее существо. Как ее здоровье, Рихард?

В а г н е р. Ты, право, Михаил, напрасно. Минна тогда, действительно, была в замешательстве, но вовсе не потому, что ты так… странно ел… У нас кроме колбасы ничего не было, и мы просто боялись, что ты не наешься до-сыта.

Б а к у н и н. Смотри, Рекель, какие у него глаза: он мне этой колбасы никогда не простит! (Смеются.)

В а г н е р. Иногда ты мне кажешься страшным. Ты шутишь, где нужно быть мрачным, и, обладая добрым сердцем, любишь и сострадаешь мимоходом, по-пути.

Б а к у н и н. Одно напоминание о колбасе ввергает тебя в пучину сладчайшего пессимизма. (Смеются.)

В а г н е р. Неужели и ты не хочешь понять меня, ты, с твоим даром понимать все?

Б а к у н и н. Не знаю, чего тебе не хватает…

В а г н е р. Михаил!

Б а к у н и н. Тебе хорошо. У тебя, вон, королевская униформа есть…

Р е к е л ь. За что ты его, Михаил?

В а г н е р (закрывая лицо руками). Жестоко это, жестоко, потому что от тебя…

Б а к у н и н (хмурым тоном, сквозь который звучит нежность). Что с тобой, музыкант?

Р е к е л ь. Ну, вот, ну, вот, так — хорошо!

(В пивной напряженная, что-то предвещающая, тишина. Общее любопытство направлено на Бакунина и его друзей.)

В а г н е р. Я завидую тебе. Ты поглощен всепожирающей идеей, ты видишь эту идею в народах, в людях и не замечаешь при этом самих людей. Тебе некогда остановиться на мне, тебе не до меня, как и не до кого. Скажи, есть ли для тебя люди?

Б а к у н и н. Для человека на первом плане должно быть человечество. Кто не отдается его делу без оглядки, тот не человек, а филистер. Человек должен не замечать себя.

В а г н е р. Но не у всякого найдутся силы пожертвовать своею личностью. Личность, готовая обогатить человечество, подняв его до себя, разве она не должна быть поставлена выше безглазой, безголовой, бездушной толпы?

Б а к у н и н. Человечеству нужно служенье, а не жертвы.

Р е к е л ь. Как это верно, как верно!

В а г н е р. Да, да. Но как же ты не хочешь понять меня? Я — художник, поэт, музыкант. Отдавая свое искусство жизни, служу ли я ей?

Р е к е л ь. Конечно, Рихард, конечно! Ты исполняешь свой долг перед человечеством.

В а г н е р. И вот тут… Если бы вы знали! Целые годы труда, годы вдохновения пропали бесследно.

Р е к е л ь. Не правда, не правда, Рихард! Твои оперы…

В а г н е р. Оставь, ты вечно успокаиваешь! Я жаждал коренного переворота в искусстве. Шесть лет отчаянной борьбы не оставили ни одной царапины на бесстрастном изваянии театрального истукана. Вокруг меня открылась пустыня… Что же дальше?

Б а к у н и н (стучит по тарелке). Сигару!

Л о т т а. В какую цену, сударь?

Б а к у н и н. Большую, хорошую сигару. (К Вагнеру.) В борьбе нет места отчаянию, если не утрачена вера в великий смысл цели, ради которой борьба ведется. Изверился ли ты в своей цели?

В а г н е р. О, нет! Она пылает предо мною, как прежде, в неотразимой красоте.

Б а к у н и н (спокойно). Тогда восстань и разрушь все, что стоит преградой на пути к цели.

В а г н е р. Нет! Я убедился, что только ценою своей гибели, как художника, можно одолеть твердыню лже-искусства.