Константин Федин - Повести и рассказы

— Я сказал: все народный! Мельница работал — мужик получал даром! Он сломался — мужик починял даром!

— Тут я с вами не согласен и должен разъяснить, — мягко проговорил долговолосый. — Во всей губернии за помол берут десятину, таково решение власти, и вы должны его провести. Кроме этого, национализация в сельских местностях таких маленьких предприятий, и особенно мельниц, запрещена совсем, так сказать, законом, что разъяснено. Вы обязаны, Вильям Иваныч, несколько, так сказать… Мельница, по закону, должна бы остаться за старым владельцем, и комиссия предлагает вам…

Договорить председателю комиссии не удалось.

Вильям Сваакер шумно вскочил со скамьи и навалился па стол так, что все отшатнулись от него в стороны. Лежа на локтях, он обвел всех пугающим своим взглядом и, грузно дыша, сгорбленный, осоловелый, поднялся. Впервые с тех пор, как он появился в уезде, люди видели, что Сваакер сбит с панталыку. Он поднял над головою руки, точно над ним ударил гром, рот его распахнулся, стекляшка в левой глазнице робко подмигивала.

— Вильям Сваакер не понимал революций? — пролепетал он непослушным коснеющим языком. — Маленький мельница может остаться у частный хозяин? Частный хозяин может брать десятина, эксплуатировать крестьянский беднота? Бе-е-едный Сва-а-кер! Я этого пе думал! Я думал — все общий, все народный!..

Но вдруг лицо его передернулось быстрой усмешкой, он сжался, точно собираясь прыгнуть, отступил назад, спрятал руки за спину и расставил вкрадчивые словечки:

— Товарищи! Граждане! Кто желает бесплатно посмотреть маленький фокус Вильям Сваакер? Малюсенький фоку-сик, совсем крошка фо-кусик Сваакер?.. — сюсюкал он, вытягивая из-за пазухи рыжий кожаный бумажник и медленно раскрывая его на ладони.

С игривой присядкой он подошел к столу и развернул лист упругой голубой бумаги. Долговолосый председатель осторожно прикоснулся к бумаге и вытаращил глаза: это была купчая крепость Вильяма Сваакера на мельницу.

Новоявленный мельник обнимал свою массивную супругу, слезливо-восторженно причитая:

— Это тебе в приданий, мой добрый, милый старуха! Вильям Сваакер совсем не знал, что у него есть законный маленький собственный хозяйство! Совсем не знал! Он думал, что у него ни кола ни двора, что все — народный, а у него есть собственный конурка, где он может умирать!..

Он передохнул, присел, закрыл глаза и заговорил умильно:

— Я хотел сохранить мой маленький сбережений и докупил этот разваленный мельница. Я поехал верхом на лошадь в город, к нотариус, и отдавал мельник весь мой капитал. Вдруг я слыхал: революций! Я сказал: бедный Сваакер, ты потерял все! В Россия — революций, что делать? Но теперь я опять получил мельница, мой лучший друг!..

Мещанин справился наконец со своим изумлением. Он локтем отстранил от себя купчую и обиженно пробормотал:

— Значит, вы являетесь, гражданин Сваакер, собственником, нетрудовым, так сказать?.. Поэтому, по конституции, не имеете прав и относитесь в другую категорию, то есть не можете быть крестьянским депутатом и, конечно, председателем…

Сваакер встал, поднял торжественно, как на присяге, руку и произнес нараспев:

— Вильям Сваакер много пострадал для идея! Вильям Сваакер все равно будет служить революции!

Он набожно взглянул на потолок, пошевелил губами, потом шумно заходил, командуя женой:

— Живо, Вильям Сваакер теперь хозяин! Гость надо угощать, как говорится у русский народ. — накрывай на стол все, что стоит в печке!

Сытным деревенским коштом он всех примирил со своей неожиданной ролью богача, и к вечеру один из мужиков пустил порхать по уезду лепкое словцо о Сваакере:

— Устервился жить, подлец!

Сказано это было и с восхищением и с завистью…

Весною, в короткий роздых от пахоты, мельница начала обновляться. Работа бежала по-хозяйски — без перебоев, шумно и расчетливо. Пруд был опущен, гнилой, покоробленный став разобран, и на его месте желтыми пахучими зубами торчали сосновые смоляные сваи лесов. Шла кладка каменного става, с полей возили валуны, в чанах размешивали цемент, плотники вытесывали прихотливые части водяного колеса.

И тогда на переднем скате крытой шатром мельницы загорелись золотцем стройные буквы, составившие непонятное деревне слово:

Не видано было в уезде, чтобы мельницу прозывали не по имени речки, на которой она стоит, или села, или хозяина, а незнаемой, маловнятной кличкой, и она прививалась плохо: удобней и памятней было прозвище самого Вильяма Сваакера.

Как ни занят был Сваакер строительством, он все чаще навещал Бурмакиных.

Приват-доцент побаивался его, прятался, когда он приходил.

Анна Павловна почитала его благодетелем, растроганно плакала, принимала подарки и все беспокоилась, как его отблагодарить.

— Вильям Иваныч, — уговаривала она, — ну, за что нам такое внимание? Ведь нельзя же так прямо — ни за что! Чем мы с вами рассчитаемся? Ведь у нас ничего не осталось, — плакала она, сквозь слезы прося: — Вы хоть бы вон зеркало себе взяли, зеркало хорошее, елизаветинское!

Сваакер снисходительно давал Анне Павловне выговориться и, загадочно щурясь, отвечал:

— Мы — культурный люди, мы должны помогать один одному. Теперь так надо. Как-нибудь вы тоже будете делать приятно Вильям Сваакер! Как-нибудь!..

Он раздувал ноздри, наводил глаза на Надежду Ивановну, молчаливо и громко дышал, потом шутил:

— Зачем вы такой злой, Анна Павловна? Ай-ай-ай! Вы хотел, чтобы Сваакер посмотрел в зеркало и увидал, как он страшный кривой рожа?

Анна Павловна пугалась, расстраивалась, а он настойчиво ждал встречного взгляда ее дочери и говорил:

— Зачем мне зеркало? Такой малость, такой пустячок! Как-нибудь… когда-нибудь, вы — тоже. Правда, Надежда Ивановна? Пра-вда?

Тогда Анна Павловна пугалась за дочь, начинала покусывать платочек, туго вытирать щеки, стараясь сделать это незаметно для дочери.

Надежда Ивановна подсаживалась к ней, обнимала ее, спрашивала полным голосом:

— О чем вы говорите, Вильям Иваныч? Я не понимаю.

Он застенчиво опускал голову, зная, что это смешит.

— Сваакер — плохой разговорщик. Он лучше любит музицировать. Не угодно ли вам приседать немного за этот прекрасный флюгель?

Надежда Ивановна хмурилась, упрямо и мутно всматривалась в лицо Сваакера, точно принуждая себя разгадать его. Но он готовно, сладко улыбался, и она говорила коротко:

— Пойдемте.

Он пел, затянув веками глаза, как канарейка, па нежных высоких нотах голос его переходил в фистулу, он складывал губы трубочкой и замирал. Надежда Ивановна вяло перебирала желтоватые, неупругие клавиши, глядя поверх потной тетради пустым, влажным взором. Иногда она оживала за роялем, Сваакер забавлял ее визгливыми песенками, переходившими в собачий лай, кричал петухом, клохтал и кудахтал, изображая «утро на мельнице Трансвааль».