Николай Яккола - Водораздел

— Ну как, вышло? — кивнул Ханнес на Наталию и противно захихикал.

Хуоти рванулся к нему, но Наталия удержала его за рукав.

На перекрестке прогона они расстались. Наталия погнала скот Хилиппы к дому Малахвиэненов, а Хуоти пошел к жене учителя.

На следующий день белофинны хватились капрала и стали ходить по домам, расспрашивая жителей деревни, не видел ли кто капрала Мёнккёнена.

— Не пошел ли он удить рыбу на Калмолампи? — высказала предположение жена Хёкки-Хуотари.

Верстах в трех от деревни к северо-востоку было лесное озерко, прозванное кем-то «озером смерти». Вода в нем была черная-черная, глубины его никто не мерил, но все считали, что оно бездонное. Озерко кишмя-кишело рыбой, но ловить ее боялись. Говорили, будто бы дед старого Петри в свое время пошел туда на рыбалку и пропал, как в воду канул. С тех пор в деревне и жила вера, что Калмолампи поглотит каждого, кто осмелится закинуть удочку в его черную воду.

— Окунь там хорошо ловится, — стала нахваливать Паро, искоса поглядывая на белофиннов.

У Хёкки-Хуотари даже глаза округлились от удивления. Он что-то хотел сказать, но жена опередила его:

— Шел бы ты лучше пахать.

Иро тоже хотела заговорить с финнами, но, заметив сердитый взгляд матери, потупилась и сидела молча. Когда солдаты ушли, Паро обрушилась на дочь.

— Я тебе все волосы повыдеру, если увижу с этими бандитами! Ишь какая мамзель нашлась… Хуоти ей, видите ли, не пара… Все к Ханнесу липнет. Чего нюни распустила? Ну, живо, вымой посуду!

Побывали белофинны и у Хилиппы.

— А не подался ли он домой, как и Паюнен? — предположил Хилиппа.

На прошлой неделе солдат Паюнен самовольно ушел в Финляндию и обратно в гарнизон до сих пор не вернулся. Все полагали, что он вообще вряд ли вернется.

— Вполне возможно, — согласились с Хилиппой белофинны и прекратили поиски своего капрала. Все они рвались домой. Война в Финляндии уже давно кончилась, крестьян, служивших в белой армии, отпустили по домам — начинались полевые работы. А им все еще приходится торчать в этой глухой деревушке, где и есть-то нечего. Чего ради, спрашивается?

В скорбном молчании проводили жители деревни Степана Николаевича в последний путь. Сердца собравшихся возле его могилы близких и знакомых переполнял молчаливый гнев. Даже Анни плакала беззвучно. Это мрачное молчание было грознее всяких слов, ибо таилась в нем такая скорбь и такая ненависть, какой старое деревенское кладбище никогда не видело. Тяжелая тишина, установившаяся в деревне после похорон учителя, царила все лето. В деревне разговаривали шепотом. Только на дальних лесных покосах мужики давали волю своим чувствам.

— В субботу ездил с неводом. Опять ничего не попалось, — сетовал Крикку-Карппа в лесной избушке, где собрались косари, сообща заготовлявшие сено для коровенки жены покойного учителя. — Даже рыба в Пирттиярви пропала.

— Еще бы ей не пропасть, — пробурчал Поавила. — Глушат ее гранатами… Самим жрать нечего, а туда же, воевать…

И каждый раз, собравшись вместе, мужики приходили к одному выводу — как только начнутся темные ночи, надо будет подаваться на Мурманку.

— Надо бы всем миром такое решение принять, чтобы попросить помощь из Кеми, — размышлял Поавила.

— На моих ногах до Мурманки не доберешься, — сетовал Хёкка-Хуотари. — Такая все ломота…

Пока мужики были на покосе, белофинны отправили Доариэ и Паро на лодке за продовольствием и снаряжением, доставленным из Финляндии для экспедиции. На перевозе в лодку погрузили несколько мешков овсянки, какой-то фанерный ящик, бочку, от которой шел противный запах, и пулемет. В лодку сел также знакомый Доариэ «летописец» экспедиции и какой-то мужчина средних лет с ухоженной темной бородкой.

— Писатель, — шепнула Паро. Она вспомнила, что этот самый господин еще до войны проезжал через их деревню на оленьей упряжке, направляясь в Ухту.

Лодка тронулась. Паро правила, Доариэ гребла. Господа сидели на мешках с крупой.

— Как поживаете, сестрички? — спросил по-карельски писатель.

— Так и живем день за днем, а глядишь — неделя пролетела, — быстро ответила Паро и, зажав под мышкой кормовое весло, потуже затянула концы платка.

— Карелы за словом в карман не лезут, — заметил писатель.

— Я-то их знаю. — Магистр исподлобья взглянул на Паро, вспомнив, как эта женщина задрала перед ним подол.

— А что нам не жить, когда лодка полна хлеба, — продолжала Паро.

Ей вдруг пришла в голову озорная мысль.

Паро хорошо знала свой причал. Ей ли не знать, если она вот уже лет двадцать пять пристает к берегу у этой склонившейся над озером березы, то возвращаясь из леса, то с рыбалки. И не было случая, чтобы лодка у нее налетела на камень, скрытый под водой чуть правее от причала. Камень этот был коварный и наскочить на него легко. А что если… Место неглубокое, не утонешь… И Паро направила нагруженную до краев лодку прямо на камень. Днище заскрежетало, нос лодки задрался, а корма ушла под воду…

— Тону! — завизжала Паро, навалившись на борт так, что лодка чуть не перевернулась.

Писатель, прямо в новеньких желтых пьексах с высокими голенищами, прыгнул в воду и, сдвинув лодку с камня, подтянул ее к берегу.

— Все из-за тебя! — Паро сердито взглянула на магистра. — Расселся, что ничего не видно.

Где-то за Весанниеми грохнул взрыв, затем другой… Писатель и магистр вздрогнули.

— Это ваши рыбу глушат, — объяснила Паро, выжимая подол мокрой юбки.

По берегу проходил старый Петри с внучкой.

— Убейте и нас, коли всю рыбу губите! Все равно с голоду подыхать! — крикнул он.

Широкая седая борода старика тряслась.

Господа смущенно переглянулись и, ничего не ответив старику, стали подниматься вверх по крутому берегу.

— Видите, что творят! — сказал магистр, когда они поднялись на кладбищенскую гору. — Баба-то нарочно наехала на камень. Эта деревня — сплошное гнездо красных. Вам в своей книге не стоит петь ей хвалу.

Придя в деревню, они увидели в ней лишь стариков и детей. Все трудоспособное население ушло на покосы. Хилиппа с сыном и батрачкой тоже был на лесной пожне. Задерживаться в пустой деревне не имело смысла, и в тот же вечер магистр и писатель отправились дальше, чтобы за ночь — ночью прохладнее идти — добраться до погоста и оттуда на лодке выехать в Ухту, где находился штаб экспедиции…

Примерно через месяц магистр Канерва опять появился в деревне. Вместе с подполковником Малмом он возвращался в Финляндию. Малм пришел к выводу, что свою «историческую миссию» он выполнил, и попросил у Маннергейма разрешения вернуться. Как и весной, Малм остановился в избе Хилиппы. Хозяин уже вернулся с покоса. Он радушно принял гостей, провел их в горницу и угостил рыбниками и топленым молоком. Но гости вели себя как-то странно: разговаривали мало, отвечали односложно и уклончиво, словно были чем-то недовольны или что-то скрывали от Хилиппы. А он ждал этой встречи, хотел рассказать самому подполковнику о том, как нагло ведет себя Пулька-Поавила. «Не стоит, пожалуй, ничего им говорить, — решил Хилиппа. — У самих, видно, дела неважны». Он сидел в раздумье, пощипывая усы, потом, заметив, что гости словно тяготятся его присутствием, извинился и встал из-за стола, сказав, что ему надо сходить за лошадью. Когда Хилиппа закрыл за собой дверь горницы, Малм тихо сказал Канерве: