Николай Яккола - Водораздел

— Теперь в Ухту надо идти да глядеть в оба, — сказал он.

Двух ребят, павших при взятии Хайколы, похоронили под густыми елями деревенского кладбища. Это были первые потери карельского отряда. Прогремел прощальный салют. Поклявшись над могилой отомстить за погибших товарищей, разведчики сели в лодки. Переплыв узкий и мелкий пролив Хирсисалми, они по лесной тропе пошли к Ухте.

Обнаружив, что мужики не вернулись с охоты, белофинны стали принимать меры предосторожности. Фельдфебель Остедт заставлял теперь своих солдат нести караул не только около школы, но и патрулировать ночью по деревне. Солдаты были очень недовольны этим нововведением, и чтобы добиться выполнения своих распоряжений, фельдфебелю пришлось сослаться на то, что такой приказ поступил от нового командира отряда капитана Куйсмы.

Кляня про себя фельдфебеля — «Ости, длинношеий черт, выдумал тоже», — патрульный шел по спящей деревне. Он завернул на чей-то огород, надергал репы и, очистив ножом, стал грызть ее. Вокруг стояла такая тишина, что становилось страшно. Не слышно было даже позвякивания коровьих колокольчиков: время шло к осени, ночи стали темные и скот, ночевавший летом в загонах у дымокуров, теперь загоняли на ночь в хлев.

Только когда рассвело и хозяйки, подоив коров, стали выпускать их из хлевов, то тут, то там послышалось позвякивание колокольчиков. Но это был не тот дружный перезвон, с которым стадо идет по деревне весной и в начале лета. Веселая разноголосица колокольчиков вносит оживление в однообразную деревенскую жизнь, от нее даже на душе становится как-то радостнее. Но сегодня коровы шли в лес лениво, неохотно, словно опасаясь чего-то. То ли потому, что медведь недавно напугал стадо, то ли просто сказывалось наступление осени. Колокольчики позвякивали сдержанно, настороженно, и в их голосе патрульному вдруг послышалось что-то зловещее, похожее на погребальный звон колоколов. На душе у него стало тоскливо. Он смотрел, как просыпается деревня, как хозяйки спозаранку принимаются за работу, и подумал о своей матери, которая сейчас тоже, наверное, вот так же с серпом в руке спешит в поле…

— У-у, чертовы дети, опять репу воровали, — ворчала жена Хилиппы, проходя через огород на поле.

Там уже были Наталия и Ханнес. Наталия, низко пригнувшись, жала рожь, Ханнес отвозил на лошади снопы к овину. Самого Хилиппы на поле не было, он доделывал крышу риги. Ему осталось уложить всего несколько досок. Вряд ли удалось бы так быстро починить ригу, если бы Пулька-Поавила был дома. Тот бы им ни одного бревна не дал, такой уж он дьявол, а вот Доариэ дала целых три.

В молодости, в девушках, Оксениэ не нужно было портить руки на жатве. Да и теперь она могла бы не утомлять себя на поле: ведь можно было нанять людей и убрать рожь чужими руками. Но Оксениэ в последнее время не могла оставаться одна в избе. Ей надо было что-то делать, чтобы хоть ненадолго прогнать тяжелые мысли, не дававшие ей покоя с тех пор, как в деревню неожиданно вернулась Евкениэ. Дочь все-таки родная, что ни говори, а живет побираясь. Оксениэ распрямила спину, чтобы дать ей отдохнуть, и посмотрела в сторону риги, над крышей которой трудился ее муж. Конечно, в том, что случилось с Евкениэ, Хилиппа виноват… да и она сама виновата. Не надо было тогда, в Ильин день, бросать золу вслед сватам Евкениэ…

Вдруг Оксениэ сунула серп в суслон и, сказав Наталии, что идет готовить обед, поспешила к дому. Наталия сперва удивилась: до обеда еще было далеко. Но потом, увидев, что на дворе Пульки-Поавилы играют Насто и сын Евкениэ, поняла, в чем дело. Она уже и раньше замечала, что стоит хозяйке увидеть внука, как она сразу с лица меняется.

Оксениэ торопилась к дому, боязливо оглядываясь. Не дай бог, Хилиппа заметит…

— Ховатта, пойдем к нам.

Своего сына Евкениэ назвала Ховаттой в память о своей первой любви.

— Ну чего ты боишься, — сказала Оксениэ ласковым голосом маленькому Ховатте, который удивленно смотрел на нее, не двигаясь с места. — Я тебе дам шанежку. Пойдем и ты, Насто.

Ховатта пошел потому, что пошла Насто. Приведя детей к себе, Оксениэ взяла с полки две картофельные шаньги.

— Бери, внучек. Ешь и ты, Насто.

Пока дети ели, Оксениэ то и дело поглядывала в окно. «Только бы Хилиппа не пришел в избу», — думала она.

— А мама твоя где? — спросила она, когда Ховатта доел шаньгу.

— С Настиной мамой ячмень жнет, — ответил мальчик. — А почему ты плачешь?

Оксениэ взяла мальчика на руки и прижала к груди. Малыш растерялся и не знал, вырываться ему или нет. Насто тоже смотрела расширенными от удивления глазами.

Оксениэ увидела, что муж слезает с риги, и поспешила выпроводить детей.

— Ну идите, поиграйте. Потом снова придете.

Дети пошли, ничего не понимая. Только на дворе они почувствовали себя свободнее и вприпрыжку помчались домой. Ховатта тоже бежал домой: дом Насто был теперь и его домом.

Дома никого не было. Микки ушел пасти скот. Доариэ с Хуоти жали ячмень, мать Ховатты тоже пошла в поле. Хотя разум у Евкениэ помутился, все же бывали в ее безрадостной жизни моменты, когда она понимала почти все и могла работать. «Надо и дурочке потрудиться, а то к столу не позовут», — говорила она, отправляясь на работу. И работала она в такие минуты просветления весьма усердно. Сейчас на жнивье она тоже не отставала от Доариэ и Хуоти. Порой она отрывалась от работы, чтобы отогнать ворон, которые подлетали совсем близко и склевывали зерна со снопов. Вороны лениво поднимались в воздух и с карканьем летели к кладбищу. Рассевшись на высоких, шумящих на осеннем ветру елях, они с нетерпением поглядывали, выжидая, когда жнецы уйдут с поля. Но жнецы не уходили. Порой Евкениэ прерывала работу и, уставясь куда-то вдаль, начинала что-то высматривать, потом, засмеявшись чему-то, опять нагибалась и принималась за жатву. Доариэ уже привыкла и не тревожила Евкениэ, когда та удалялась в какой-то свой мир; она продолжала жать, занятая своими мыслями. Живот у Доариэ был уже большой и мешал нагибаться. Но не только о новой человеческой жизни, зревшей в ее чреве, думала жена Поавилы. Думала она и о своей нелегкой бабьей доле. Нет, она не сетовала, не проклинала ее, а только молила про себя, чтобы отец небесный не оставил их в беде. Доариэ так ушла в свои мысли, что даже вздрогнула от испуга, когда жена Хёкки-Хуотари окликнула ее из-за изгороди.

— Бог в помощь!

Доариэ не заметила, когда Паро с дочерью появились на своем поле. Хуоти, правда, видел, но сделал вид, что не замечает Иро. Девушка то и дело бросала с другой стороны, изгороди на него взгляды, стараясь обратить внимание на себя. «Какие они разные, Иро и Наталия», — подумал Хуоти. Наталия никогда в глаза не посмотрит, все стесняется, а Иро так та и при людях все на него глядит.