Николай Яккола - Водораздел

Среди девушек стояла и дочь Хилиппы Евкениэ. На плечи ее был наброшен черный шелковый платок с яркими зелеными цветами, из-под платка виднелись рукава белой сорочки с таким множеством сборок в запястьях, что рукава казались надутыми воздухом. Голова была повязана ярко-красной шелковой лентой. Завязывая утром свои волосы, Евкениэ прошептала при этом: «Пусть так вспыхнет и моя любовь». На игрище она пришла, спрятав под сорочкой на груди пучок мужских волос. Она верила, что и к ней «прилетит любовь на крыльях, расписных санях прикатит…»

А знал ли Ховатта, что у кого-то на груди хранится пучок его волос?

Ховатта — старший из детей Хёкки-Хуотари. Внешне он был похож на отца — такой же коренастый, плечистый и рыжий. Нос прямой, под ним мягкий пушок, которого еще не касалась бритва. Брови густые, почти сросшиеся над переносицей, глаза темно-серые. На мочке правого уха — родинка, похожая на каплю свернувшейся крови.

Деревенские бабы ожидали, что этой осенью Ховатта женится. Сам он еще ничего окончательно не решил, хотя в шутку и намекал бабам, что скоро устроит свадьбу. По возрасту ему уже подошла пора жениться. Место для избы он присмотрел, и девушка, которую он собирался привести в свой новый дом, давно уже была у него на примете. Но Ховатта пока ничего ей не говорил. Она тоже стояла там, среди девушек, так же потупясь и поджав губы. Но это была не Евкениэ, а одна из тех, что пришли на праздник с погоста.

На пустыре был и сам Хёкка-Хуотари. Попыхивая табачным дымом, он, как всегда, что-то рассказывал мужикам. Те, слушая его, покатывались со смеху. Хуоти тоже остановился послушать.

— Пойдем, — потянул его Олексей, не любивший слушать россказни отца.

Хёкка-Хуотари был известный балагур и зубоскал, в молодости охочий до женщин. Да и после того, как женился, он ходил по чужим бабам. Кто-то нашептал об этом его жене. Она сделала вид, что ничего не знает, а сама, срезав у себя под мышкой пучок волос, подложила их под воротник тужурки мужа. То ли это подействовало, то ли болезнь Олексея, но вскоре Хёкка-Хуотари переменился — свою жену иначе не называл, как «голубушка моя ненаглядная» и ласкал ее каждую ночь. Но на игрища Хёкка-Хуотари продолжал ходить и теперь, хотя ему было уже под пятьдесят, а выпив, мог пуститься и в пляс, но чаще он поддерживал общее веселье, рассказывая всякие истории. Сейчас он рассказывал, как однажды в молодости он сватался к дочери богатого Косси-Петри.

— На трех лошадях подкатили к дому. Ну вот, значит, сват выложил дело. Сохья — согласна. Леший бы ее побрал, думаю. Мать тут же ставит самовар. Ну, пропал, думаю. Ведь я же не всерьез, а так, смеха ради… Сохья на голову выше меня, да и глаза у нее косые. Подмигнул я свату. Вышли мы во двор покурить. «Что ж делать-то будем?» — спрашиваю. «Ничего, выкрутимся», — отвечает сват. Ну, ладно… Косси-Петри был мужик богатый и жадный, что наш Хилиппа. Картошку и ту с кожурой жрал. Дошло дело до приданого. Косси-Петри дает перины пуховые, корову… Сват ему: «Мало!» — «Ну, жеребенка еще дам», — говорит Косси-Петри, а больше ни на что не соглашается. Сват ему: «Мало». А меня уже смех разбирает. Ну ладно, думаю. Еще две мережи посулил Косси-Петри отдать. А сват требует еще и половину невода. Косси-Петри ни в какую… Пулька-Поавила и его зять тоже были на пустыре.

— Расскажи-ка лучше, как ты тогда в Саво… — сказал Поавила и загадочно усмехнулся.

— Тс-с! — цыкнул на него Хёкка-Хуотари.

Случай, на который намекнул Поавила, был для него самым неприятным. О нем знали, кроме самого Хуотари, еще несколько мужиков, коробейничавших в то время с ним. Поэтому он поспешил переменить тему разговора.

Ханнес слушал Хёкку-Хуотари, разинув рот. Хуотари взглянул на него и, подмигнув сидевшему рядом с ним на травке Крикку-Карппе, сказал:

— Да, у Ханнеса силенок маловато. Ему ни за что не уложить Хуоти на лопатки.

Хёкка-Хуотари любил по воскресеньям потехи ради стравливать мальчишек.

— Я не буду, — сказал Хуоти и собрался уйти.

— Уу-у… — пробурчал отец.

Крикку-Карппа потирал слезящиеся глаза.

— Чего боишься? — подзадоривал он Хуоти. — Ты же верх возьмешь.

— А вот не возьмет, — возразил Ханнес и сделал шаг к Хуоти.

Хуоти подался в сторону, но Хёкка-Хуотари подтолкнул его к Ханнесу, и они оказались лицом к лицу.

— Хуоти-то покрепче…. — подзадоривал Крикку-Карппа, поигрывая своей бляхой.

— Да нет, не крепче, — возражал Хёкка-Хуотари.

— Не скажи… Смотри, смотри…

Хуоти боялся, что Ханнес, как всегда, подставит подножку и поэтому, улучив момент, сам применил этот прием. Ханнес и глазом не успел моргнуть, как оказался на земле.

— Что я говорил! — засмеялся Крикку-Карппа и полез в карман за кисетом.

Ханнес вскочил и, дрожа от злости, опять бросился к Хуоти.

Хуоти отскочил в сторону и схватил с земли камень. Чтобы не дошло до драки, он обернул все в шутку.

— А тебе не попасть вон в тот кол, — сказал он Ханнесу. — Давай, кто первым попадет.

Ханнес в нерешительности остановился и тоже стал искать подходящий камень.

запел звонкий девичий голос. Песню тотчас же подхватили.

Доариэ стояла вместе с другими бабами, наблюдая со стороны, как веселится молодежь. С ними, замужними женщинами, была и Анни в ярко-желтой вышитой бисером парчовой сороке. Всего лишь год назад, в прошлый Ильин день, она стояла среди девушек, так же потупясь и поджимая губы. Тогда она впервые встретилась со своим будущим мужем, с Хуму-Хуоти. Придя на праздник в Пирттиярви, Хуму-Хуоти с первого взгляда влюбился в Анни. «Мы созданы друг для друга», — сказал он ей сразу. Ему пришлось порвать со своей бывшей невестой, выплатив родителям за позор пять рублей из денег, заработанных на сплаве. И вот Анни уже ждет ребенка. Сам Хуму-Хуоти играет в сторонке в карты со старшим сыном Хилиппы — Тимо.

— Погляди-ка. Ваш Ховатта-то… — шепнула Доариэ на ухо жене Хёкки-Хуотари.

Ховатта танцевал с девушкой, пришедшей на праздник с погоста, и что-то все время нашептывал ей на ухо. Жена Хёкки-Хуотари и сама уже давно следила за ними. Почему-то вдруг ей вспомнился монах Епифан… Потом в памяти всплыли воспоминания далекой молодости.

— А как ты влюбилась в своего Поавилу? — неожиданно спросила она у Доариэ.

— Да не знаю. Как-то уж так получилось, — засмеялась Доариэ. — На танцах Поавила посмотрел мне в глаза, сердце так и обожгло. А-вой-вой…

Паро тоже засмеялась. Точно так же заглянул ей в глаза и Хуотари, потом проводил до дому и дал в знак обручения свой крестик.

Но тут она увидела своего Олексея, одиноко стоявшего возле изгороди, и сразу погрустнела. Олексей был красив. Над высоким чистым лбом вьются светлые волосы. Глаза большие и синие, очень умные. Рослый и стройный, как бы кружил он девушек в танцах, будь у него руки и ноги здоровые. Но никуда не годны его ноги и руки, не жизнь с ним, а одно мучение. Не будет из него никогда работника… Поглядев, как танцует и веселится молодежь, Олексей незаметно ушел с пустыря. Паро тоже с тяжелым сердцем пошла домой.