Николай Яккола - Водораздел

Доариэ еще сидела за столом и пила чай.

— Милости просим, садись чай пить, — встретила она гостью.

— Спасибо. Пила уже, — отказалась Анни. Она говорила всегда несколько торжественно, отчетливо выговаривая каждое слово. — Вот зашла передать привет Поавиле. От учителя пришло письмо. Хёкка-Хуотари вечером принес с погоста.

Анни, как и все жители деревни, называла своего мужа учителем. Впрочем она, хоть и была замужем за учителем, ничем не отличалась от деревенских женщин, была такой же работящей и скромной.

— Какой-то Михаил Андреевич… начальник учителя… тебе поклон просил передать, — сказала Анни Поавиле.

— Михаил Андреевич?!

— Да, учитель пишет, что ты знаешь его.

— Если он тот самый, то знаю, — обрадовался Поавила и взял со стола жестяную кружку, из которой только что пил чай. — Вот из нее Михаил Андреевич пил. Это его кружка. Мы вместе в тюрьме сидели. В Кеми. Вот это человек… Как же они с учителем вместе оказались?

— А Иво-то наш поклона уже не пришлет, — с печальным вздохом сказала Доариэ.

— Может, и он вернется, — попыталась утешить Анни. — И такое случается. Про Теппану тоже болтали, что убит.

— Нет, Иво не вернется, — покачала головой Доариэ и со слезами на глазах посмотрела на Хуоти: она боялась, что Хуоти тоже могут забрать на войну.

— Хоть бы война скорее кончилась! — сказала Анни.

— А учитель ничего насчет этого не пишет? — спросил Поавила.

— Половина письма зачеркнута. — Анни достала из-за пазухи письмо и подала Поавиле.

Поавила не умел читать. Он удивленно разглядывал письмо, в котором добрая половина текста была вымарана военной цензурой.

— Да, видать, там тоже дела неважные, коли о них нельзя писать даже родным, — решил он.

Привет от бывшего товарища по камере обрадовал Поавилу, но письмо учителя наводило на невеселые мысли. Завтрашний день, который и без того вызывал тревогу, мог оказаться еще более мрачным.

— Отец дома? — помолчав, спросил Поавила у Анни.

— Наверно. Куда же он в такую погоду пойдет? — неопределенно ответила Анни. Она жила с детьми не у родителей, а в школе, в квартире учителя.

Самппа в самом деле оказался дома. Выслушав просьбу Поавилы, старик начал поучать:

— Когда-то руочи убили в Пирттиярви много народу. Так что, куда ни ткнись, почти везде кости человеческие лежат. А на том месте, где кто-нибудь похоронен, земля дом не примет…

Поавила знал это народное поверье. Но сейчас его совсем не волновало, будет ли изба стоять на чьих-либо костях, потому что он уже облюбовал место под дом. За заброшенным полем была небольшая поляна. Когда-то давно на этом месте рос ельник. Земля там хорошая; конечно, потрудиться придется, хоть лес корчевать и не надо, но все же… Да и залив там совсем рядом. Можно прямо на берегу поставить баню. Старая-то совсем развалилась и в землю ушла.

— Ну, что ты скажешь об этой полянке? — спросил Поавила старика, когда они пришли к облюбованному месту.

Срамппа-Самппа обошел полянку, осмотрел ее, вывернул с места большой камень и даже заглянул под него. Потом прохрипел:

— Дай монетку, кх-кх.

Поавила знал, для чего старику нужна монетка, но прикинулся удивленным.

— На что она тебе?

— Давай, давай, кх-кх.

Старик и так был небольшого роста, а когда кашлял, то казался рядом с Поавилой совсем маленьким и скрюченным. Поавила порылся в карманах и вытащил смятую ассигнацию. Такие бумажные деньги, выпущенные Керенским, дошли уже до Пирттиярви. Срамппа-Самппа придирчиво осмотрел керенку со всех сторон.

— Нет, эта почтовая марка не годится, — затряс он своей желтоватой колючей бородкой. — У нее, вишь, силы не будет. До чего дошли, деньги всякую власть потеряли. А настоящих денег у тебя нет?

Поавила достал из кармана трехкопеечный медяк и подбросил его на широкой ладони.

— Алтын годится, — обрадовался старик. — И орел есть и все как полагается. Его надо положить под угол сруба, орлом вверх.

— Нет, тоже не гожа, — решил Поавила и сунул монету обратно в карман. — Орла-то двуглавого на Руси больше нет.

Других денег у Поавилы не было. Однако, обычай требовал, чтобы под избу было положено что-то ценное. Самппа отыскал на поле колосок ячменя, вылущил из него зерна на свою сморщенную ладонь и, сняв шапку, посеял их на месте будущего дома, приговаривая:

— Что посеяно под дом, то пускай и будет в нем.

— Думаешь, от зерен прок будет? — сомневался Поавила.

— Раньше дедовские обычаи имели большую силу, — заверил старик, но на всякий случай добавил: — А как нынче — не знаю. Времена-то переменились, кх-кх. — Помолчав, пожаловался: — Настоящего курева и того не стало. Неужели придется обходиться без махорки?

— Почему? — спросил Поавила.

— Да вот Хилиппа вчера говорил, что надо бы нам с теми соседями одним хозяйством жить. — Старик кивнул в сторону границы и так закашлялся, что казалось, конца его кашлю не будет. Откашлявшись, сказал: — Да, придется курить мох, кх-кх.

Совсем замучила бедного Самппу его болезнь. В последнее время он спать мог только в полусидячем положении, опираясь спиной на сапожную доску, приставленную наискось к лавке. Обострение болезни старик объяснял тем, что не стало махорки.

— Пошли ко мне, — предложил Поавила. — У меня еще найдется немножко махорки.

Самппа поднимался в гору, опираясь на свой березовый батожок. Он весь запыхался. Поавила шел, как всегда, грузными, твердыми шагами, размышляя о том, что говорил Хилиппа своим односельчанам. Хилиппа давно вел такие разговоры, но раньше все же больше намеками, не так открыто, как в последнее время, когда в деревне стало известно о больших переменах, происшедших в России.

— Это все сергеевские затеи, — заключил Поавила, когда они подошли к избе Малахвиэнена.

— Ты о чем? — спросил старик.

— Да о том, что Хилиппа на деревне болтает.

Их деревушка была, как говорится, у черта на куличках, так что большие события, потрясшие весь мир, пока еще никак не сказались на жизни Пирттиярви. Жизнь шла так же, как и раньше: как всегда осенью, по окончании полевых работ, ходили на охоту, ловили рыбу, по-прежнему верили во всевозможных духов и в разные приметы. Новым, пожалуй, было лишь то, что мужики чаще обычного стали по вечерам собираться друг у друга, курили и гадали, как же повернутся события в большом мире и как они отразятся на их жизни.

В последнее время через Пирттиярви все чаще стали проходить какие-то подозрительные личности, одни — из-за границы, другие — к границе. На прошлой неделе тоже из Кеми пришел какой-то горбоносый человек, с большим акцентом говоривший по-русски. Он зашел в деревню, перекусил и тут же поспешил дальше, словно боялся, что его могут задержать. По деревне сразу пошли слухи. Одни говорили, что это пленный немец, сбежавший с Мурманки. Другие утверждали, что это какой-то крупный чиновник, бежавший из Петрограда. А Хилиппа рассказал, что у горбоносого с собой был полный чемодан денег и что из-за этих денег он и удрал из столицы, так как большевики, мол, отбирают деньги у всех, у кого они имеются. Спустя два дня, как горбоносый ушел за границу, с той стороны, из Каяни, пожаловал купец Сергеев и остановился, разумеется, у Хилиппы, своего старого знакомого и единомышленника. Сергеев уже много лет не бывал в родных краях. Что его теперь заставило отправиться в Ухту? Знал об этом, конечно, только Хилиппа, которому Сергеев за чашкой кофе раскрыл цель своей поездки. После того как Сергеев уехал, Хилиппа стал чаще крутить свой ус и всячески поносить Россию, в которой нет никакого порядка. Поэтому Поавила и связывал все эти разговоры Хилиппы с приездом купца Сергеева. Он знал, что Сергеев давно носится с такими идеями.