Николай Яккола - Водораздел

Лучина выпала из рук Доариэ.

— Сыночек мой! — истошно вскрикнула она и бессильно опустилась на лавку.

Хуоти поспешно подобрал лучину с пола, воткнул ее в щель.

Доариэ, бледная как полотно, вся дрожала, шевелила губами, что-то силясь сказать. Хуоти утешал ее, как умел, потом дочитал письмо:

«…Он погиб 14 числа февраля месяца 1915 года под Вильно… Снаряд попал…»

Письмо было подписано:

«Боевой товарищ вашего сына солдат С. Голыванов».

— Голыванов, — повторил про себя Хуоти, словно стараясь запомнить эту фамилию.

Мать судорожно притянула его к себе и, бормоча что-то невнятное, стала гладить его волосы, щеки…

Ласточки, как всегда, вернулись весной в родные края и с беззаботным щебетом носились над деревней. Две пары их устроили свои гнезда под обветшалой стрехой избы Пульки-Поавилы.

Не замечая веселого чириканья птиц, Доариэ водила запряженного в соху мерина, который за зиму очень ослабел. Хуоти шел за сохой.

— Куда, куда ты? — сердито крикнул он, когда конь сошел с борозды.

Мать вздрогнула и молча вернула на борозду коня, которого она сама, задумавшись, повела в сторону. Исчезла та бодрость, что была у Доариэ раньше. В последнее время она стала молчаливой и такой забывчивой — посуда то и дело валится у нее из рук, а то возьмет и оставит гореть лучину, воткнутую в щель стены, а сама убежит куда-нибудь и займется другим делом. А временами начинает рассуждать о приближении конца света.

Через каждые полгода на стене мирской избы появлялись все новые приказы уездного военачальника, и каждый раз из Пирттиярви забирали на войну все новых мужиков и отправляли их, и молодых и пожилых, в путь-дорожку дальнюю, в неведомые края, откуда еще ни один не вернулся даже калекой увечным. А здесь, дома, поля позарастали камнями да сорной травой. Соха то и дело налетает на камни. Каждый раз, когда соха, ударившись о камень, выскакивала из земли, больно встряхивая худые плечи Хуоти, он проклинал про себя эту каменистую землю: «Когда же на ней будет хлеб расти?»

Доариэ опять погрузилась в свои размышления. Из задумчивости ее вывел испуганный крик Микки:

— Бабушка хрипит…

— Прибери, господи, призови к себе… — сказала мать, мысленно перекрестясь.

Сами собой сорвались с ее губ эти слова, которые произносили обычно при известии о чьей-нибудь смерти. Доариэ даже не думала, кого она имеет в виду — свекровь или кого-то вообще. Столько людей унесла война и нужда за последние два года… Доариэ уже привыкла к тому, что люди умирают. Она считала, что если кому суждено умереть, то никто ничего сделать все равно не сможет, равно как ничего нельзя сделать с этими каменистыми полями.

Хуоти быстро распряг коня и оставил пастись на краю поля. Когда он вошел в избу, бабушка еще дышала. Ее грудь высоко вздымалась, словно ей не хватало воздуха, потом резко опускалась. Она поднималась все реже и реже, потом вдруг опустилась, словно провалившись, и больше не поднялась.

Бабушка умерла в одночасье. Еще утром она была бодрой и разговорчивой, даже утешала невестку и, как всегда, перебирала четки. Доариэ, правда, заметила, что молится свекровь усердней, чем обычно. Но и в этом тоже ничего особенного не было, потому что, случалось, и прежде свекровь молилась подолгу и старательно. Тем более это казалось естественным теперь, когда на их дом одна за другой обрушилось столько бед. Но, обмывая и обряжая покойницу, Доариэ все же рассказала пришедшим помочь ей соседкам, что покойница уже с утра чувствовала свою смерть и приготовилась принять ее со словом божьим на устах.

Хуоти сделал простой гроб. Мать вложила в холодную сморщенную руку покойной восковую свечку и при тусклом свете лучины всю ночь просидела с Паро возле гроба, думая о жизни, которая шла по своим непостижимым законам. Время от времени тихо, словно боясь, что покойница услышит, она говорила:

— Все там будем в свой черед…

На следующий день бабушку хоронили. Много собралось народу, чтобы проводить в последний путь лучшую сказочницу и ворожею. Гроб с телом Мавры несли ее сыновья. Не было только Поавилы.

На кладбище, под тенью вековых елей, царил таинственный полумрак. С озера дул сильный северо-восточный ветер. Вершины елей с глухим шумом раскачивались под ветром.

Под одной из таких елей была вырыта могила бабушки. Справа покоился ее муж, слева — третий сын, который умер еще ребенком.

Дядя На́ума кинул на дно могилы истертую трехкопеечную монету, накрыл опущенный в могилу гроб кусками сосновой коры и бросил первую лопату земли…

Когда могилу зарыли, Доариэ положила на холмик разбитую кринку и деревянную ложку свекрови. Опустившись на колени возле креста, она беззвучно заплакала. Рядом с ней, словно оцепенев, стоял Хуоти с мокрыми от слез глазами. Он еще полностью не осознал всей тяжести потери, только чувствовал, что из его жизни невозвратимо ушло что-то очень близкое, родное. Сколько чудесных сказок рассказала ему бабушка! Вряд ли она сама понимала, как много в ее сказках было надежды и тоски по лучшей жизни. Тяжело было уходить от бабушкиной могилы.

На краю кладбища Хуоти остановился у большого муравейника, в середине которого росла старая, в обхват толщиной, береза. Давным-давно, еще в то время, когда это дерево было горделивой молодой березкой, в ствол врубили небольшую медную иконку. С тех пор прошло много десятков лет, береза, разрастаясь, почти совсем закрыла иконку. Словно смутное прошлое, разглядывал Хуоти эту покрывшуюся синеватой плесенью иконку, едва видневшуюся в узком отверстии. Неподалеку от березы был могильный холмик, осевший вровень с землей. Около него стояла на коленях жена Хёкки-Хуотари и молилась так, словно выпрашивала у кого-то прощение. В могиле лежал сухорукий Олексей. Прошлой осенью Олексей случайно услышал, как его отец спьяна рассказывал Крикку-Карппе какую-то таинственную историю, которая приключилась с ним в бытность его коробейником. Крикку-Карппа стал что-то говорить о руках Олексея и обвинять в его болезни Хёкку-Хуотари. Услышав все это, темной осенней ночью Олексей исчез из дома. Через неделю его нашли у берега залива между камнями. Даже самые старые жители деревни не могли припомнить случая, чтобы в Пирттиярви кто-то покончил с собой, да еще в такие молодые годы, как Олексей. Но и после смерти Олексею суждено было унижение: его, как наложившего на себя руки, похоронили не на кладбище, а в стороне от других могил, на краю его. Даже креста не поставили, просто воткнули кол, к которому привязали белый лоскуток от старой рубахи.

Чтобы не помешать матери Олексея молиться, Хуоти незаметно прошел мимо и в тягостном раздумье побрел по крутому склону кладбищенской горы.