Николай Яккола - Водораздел

Но так было в мирное время. Теперь шла война, и мужиков на службу брали намного больше, чем раньше. Никакой жеребьевки в Кеми не было, и взяли даже тех, кто был единственным кормильцем в семье. Признали годным и Ховатту, хотя в Кеми, на врачебном осмотре, глаза у него были, точно у плотвы, красные. Впрочем, эти глаза, пожалуй, все дело испортили. Врач сразу заметил, что парень натер глаза махорочной пылью, и не стал выслушивать никаких объяснений, когда Ховатта открыл рот, собираясь предложить вознаграждение врачу, чтобы тот признал его негодным к несению службы.

— Пороховой дым вылечит твои глаза, — холодно сказал врач. Он повторил слова уездного военачальника, который говорил так каждый раз, когда кто-нибудь из новобранцев втирал в глаза махорку.

Так что не удалось Ховатте открутиться. Потерпев неудачу на комиссии, он уже не стал обращаться за помощью к другим чиновникам, а пропил взятые с собой деньги со своими товарищами за те два дня, которые им пришлось провести в Кеми в ожидании парохода. Потом пришел пароход и увез их. Домой из Кеми так никто из призывников и не вернулся.

У Доариэ немного отлегло от сердца, лишь когда пришло письмо от Иво. Сын писал, что в Кеми он передал рыбник отцу, что сам теперь находится в городе Луге, служит в артиллерии, сейчас пока у них каждый день учения, а на фронт их пошлют только через месяц.

— Ежели успеет в воронку от снаряда прыгнуть, то жив останется, — утешал Доариэ старый Петри.

Самой Доариэ никогда не приходилось даже слышать о пушках, но Петри она верила, потому что старик видел пушки и знал, что такое служить в артиллерии. Петри уверял, что артиллеристу не надо быть под пулями. Слова старика немного успокоили ее. А еще больше она утешала себя мыслью о том, что Иво попадет на фронт только через месяц. «К тому времени, глядишь, и война кончится», — надеялась мать и начала вязать для Иво шерстяные носки.

Ветер свистел в щелях заделанных берестой окошек, гудел в печной трубе. Прогнившие бревна в стене зловеще трещали. Микки и Насто, закутанные в одеяло, притихли в углу избы.

Доариэ беспокойно поглядывала на потемневшие окна: Хуоти с утра отправился в лес за сеном и все еще не вернулся.

— У меня забот да печалей больше, чем шишек на елях, иголок на соснах, — посетовала Доариэ своему гостю, молодому, лет двадцати пяти мужчине в простой рабочей одежде. Он пришел из-за границы на лыжах и попросил разрешения переночевать.

Не выдержав, Доариэ встала, зажгла лучину и вышла на улицу. Ветер задул лучину сразу же, как только она открыла дверь. На дворе стало темным-темно. «Надо было мне самой поехать», — кляла она себя, тревожно всматриваясь в сторону залива. Но ничего не разглядела. Пурга поднялась такая, что не было видно даже соседских домов. Вся деревня скрылась в разбушевавшемся снежном море. Доариэ вернулась в избу.

— Может, мне пойти ему навстречу? — предложил гость.

Доариэ удивленно взглянула на него, торопливо повязала платок на голову и снова выбежала на улицу. Она решила пойти навстречу Хуоти. Отыскав стоявшие возле крыльца и уже засыпанные снегом лыжи, она надела их и двинулась в путь. Дорогу успело замести.

— А-вой-вой, что-то с ним случилось? — причитала она.

Доариэ была уже далеко за заливом, когда услышала какое-то шуршание.

— Сыночек! — вскрикнула она со слезами в голосе, разглядев сквозь снег Хуоти, шедшего ей навстречу на лыжах.

— Мама? — встревоженно отозвался Хуоти. Он никак не ожидал встретить мать здесь, в лесу, поздней ночью, да еще в такую метель.

— А лошадь где? — всполошилась мать.

— Я ее оставил под деревом, верстах в пяти отсюда, — спокойно ответил Хуоти, утирая пот с лица.

— Пала?

— Нет, просто устала, — успокоил Хуоти мать. — Завтра схожу за ней.

Пурга застала Хуоти, когда он уже возвращался с тяжелым возом сена. Дорогу, проложенную им утром, замело совершенно. На лесных озерах местами из-подо льда выступила вода. До дому было еще далеко, когда на одном озерке обледеневшие полозья провалились глубоко в мягкий снег. Хуоти прошел на лыжах к берегу, наломал молодых сосенок и подложил под полозья. Мерин дернул, но воз даже не шелохнулся.

— Но, Руско! — сердито крикнул Хуоти.

Воз покачнулся и медленно пополз вперед, но через несколько шагов сани опять застряли в липком снегу. Мерин остановился, тяжело поводя боками. Хуоти хлестнул вожжами. Руско только повернул голову и жалобно посмотрел на Хуоти.

— Мольбами воз не сдвинешь, — рявкнул Хуоти и так дернул вожжи, что голова мерина стукнулась о дугу.

Конь сделал отчаянный рывок, и оглобля с треском переломилась.

— Этого еще не хватало! — выругался Хуоти. Пришлось делать из березового ствола временную оглоблю. Кое-как Хуоти переехал через озеро, но выбраться с возом на берег не удалось. Хуоти подбадривал коня и по-хорошему и по-плохому, но усталый мерин не смог одолеть подъем. Он совершенно обессилел. Когда лошадь выбивается из сил, она не может сделать больше ни шагу. Старый мерин Пульки-Поавилы стоял, свесив нижнюю губу, и смотрел перед собой большими мутными глазами. Хуоти стало жалко коня, он выпряг его, привязал к передку саней, накрыл своим кафтаном, а сам пошел на лыжах домой.

…Мать шла на лыжах впереди, Хуоти скользил следом. «Бедная мама, — думал он. — Как она постарела за последнее время». Тут ему почему-то вспомнилось, как дядя Федя несся через порог на одном бревне.

— Мама, — окликнул он мать, когда они спустились на залив.

— Что, сынок? — остановилась она.

— А когда-нибудь жизнь станет лучше, — сказал Хуоти, словно утешая ее.

Мать с изумлением оглянулась на него. Даже палка вылетела у нее из руки.

— Дядя Федя так сказал, — добавил Хуоти, подавая матери палку.

Дома, готовя скудный ужин, Доариэ слышала, как сын рассказывал гостю:

— ….С Ливоёки… Там у нас покос. Туда пятнадцать верст…

Хуоти вел разговор как равный с равным. Он заметно повзрослел за последнее время.

Когда в Пирттиярви мужчин одного за другим позабирали на войну, во многих домах их заменили мальчишки-подростки. В обычных условиях они еще долго оставались бы мальчишками, но теперь, оказавшись старшими из мужчин в доме, кормильцами семей, они быстро возмужали и почувствовали себя взрослыми.

Хуоти продолжал неторопливо расспрашивать гостя, кто он, откуда и куда направляется.

— Я из-под Каяни, — рассказывал тот, сшивая порвавшееся в пути лыжное крепление. — Вот иду на строительство железной дороги.

Когда началось строительство Мурманской железной дороги, немало мужиков, да и баб из пограничных карельских деревень подалось туда на заработки. Из Пирттиярви ушла на Мурманку Палага, дочь Охво Нийкканайнена. Вскоре известие о строительстве дороги дошло до Финляндии, и оттуда тоже люди отправились на лыжах за многие сотни верст в Беломорье искать работу.