Николай Яккола - Водораздел

Когда Харьюла вошел в зал, та парочка уже сидела за столиком. На барышне была коротенькая, до колен юбка, какие недавно вошли в моду. Над столиком висел густой табачный дым, стоял гомон голосов. За одними столиками говорили громко, не заботясь о том, что их слышат, за другими о чем-то перешептывались, озираясь по сторонам. Кто-то на весь зал доказывал, что власть в Петрограде захватили евреи и что евреи, мол, стремятся подчинить себе весь мир.

— Тоже мне открытие сделал! — возразили ему. — Да мы ведь все начало свое берем от евреев. Кто были наши предки Адам и Ева, а?

В углу говорили по-карельски:

— Такого человека, пожалуй, не найдется, кто бы себя чуть-чуть не похвалил. Ты, что, не знаешь этого?

Харьюла усмехнулся. Этого откровенного хвастуна он не знал, но другой парень, сидевший напротив, показался ему знакомым. Он решил сесть за их столик.

— Конечно, садись, — пригласил Пекка, когда Харьюла подошел к ним и знаком спросил разрешения сесть. — Места хватит.

На столиках не было видно бутылок, стояли лишь стаканы с чаем да кое-какие закуски, но судя по тому, что посетители трактира были куда более разговорчивыми, чем к тому располагало столь скромное угощение, спиртные напитки в трактире все же подавали. На прилавке стоял большой блестящий самовар, два чайника и граммофон.

Половой, уже немолодой мужчина с черной бородой и напомаженными до блеска волосами, разделенными посередине ровным пробором, наливал в стакан кипяток из самовара, потом, обменявшись с посетителем многозначительным взглядом, брал один из чайников и доливал стакан какой-то темной, похожей на крепко заваренный чай, жидкостью. Время от времени он заводил граммофон, и из широкой трубы раздавалось хриплое и заунывное: «Маруся ты, Маруся, открой свои глаза».

— Давайте выпьем-ка чайку, — предложил Теппана. — А то, гляди, остынет.

Но Пекка, заслушавшись музыки, не отозвался. Теппана дернул его за рукав.

— Видно, парень, ты не в отца пошел. Покойный Охво однажды и лошадь пропил. Был такой случай… — начал рассказывать Теппана Харьюле.

Отец Пекки был известен во всей деревне как самый медлительный и беспомощный человек. «Поспешишь — только хилых детей наплодишь», — было его любимой поговоркой. Что касается детей, тут он преуспел. Он был из тех мужчин, которые умеют детей плодить, но не знают, чем их потом кормить. Была у отца Пекки однажды в жизни и лошадь. Поехал он на ней с мужиками в Кемь за товаром для Хилиппы. В Кеми, конечно, мужики зашли в кабак и поспорили, кто выпьет больше водки и не захмелеет. Мужчины, известное дело, народ такой — их хлебом не корми, только дай в чем-нибудь померяться силой. Мальчишками они соревнуются, кто дальше бросит камень или выше заберется на дерево. Взрослыми — кто крепче парится в бане, или кто больше скосит сена, или чья лошадь окажется быстрее. Ну а что касается выпивки… Если кто не мог выпить четверть водки и потом еще сходить и напоить лошадь, того и за мужчину не считали. Охво не захотел уступать никому, да и мужики еще стали его подзадоривать. Он всех перепил. Мужики уже домой уехали, а Охво все продолжал пить. Решил видно, что за семь бед один ответ, так пусть уж и греха побольше зараз накопится, если все равно дома придется выслушивать и рев и крик. Приехал Охво домой через две недели — без кобылы и без товаров для Хилиппы. Принес только фунт баранок детишкам да плат для бабы. После этого Хилиппа забрал у него и остальную землю. Оставил лишь клочок такой крохотный, что баба могла его подолом своего сарафана закрыть. С тех пор Охво и потерял надежду выбиться из бедности. «Не быть тому богатым, кто обречен на бедность», — говорил он. Так всю жизнь и был на чужой милости, точно путник, который просится в чужую лодку — то ли возьмут, то ли нет. «Нужда делает человека либо отчаянным, либо покорным», — рассуждал Теппана.

От своего отца эту покорность судьбе перенял и Пекка. Правда, он мог иногда и вспылить. Двинул же он по уху Ханнеса, когда тот в школе подставил ножку Наталии, так что она упала и разбила губу. Но все же по характеру своему Пекка был тихим и услужливым. Даже жизнь в городе пока еще мало изменила его. Он по-прежнему легко шел на поводу у других, у более сильных, и в трактир пришел только потому, что Теппана попросил составить компанию.

Пить Пекке не хотелось, и он отодвинул стакан.

— Я уже совсем захмелел.

— Человек только тогда пьян по-настоящему, когда на земле лежит и за землю держится, чтобы не упасть, — заметил Харьюла.

Теппана засмеялся. Харьюла ему нравился. По всему видно, свой парень.

— Ну, давай за знакомство…

Теппана поднял свой стакан таким подчеркнуто небрежным движением, словно хотел показать, что он тоже кое-что повидал на свете. Тут он заметил возле буфета миловидную женщину, которая, разговаривая с половым, то и дело поглядывала на Харьюлу.

— Глянь-ка, она чего-то присматривается к тебе, — шепнул Теппана Харьюле.

Женщина была одета по-домашнему и вела себя непринужденно. Видно было, что она не из посетителей.

— Хозяйка трактира, — шепнул Пекка. Он видал эту женщину еще зимой, когда заходил в трактир за пряниками, чтобы послать со Степаном Николаевичем гостинцы сестре.

Это была та самая дамочка, к которой, согласно предписанию, полученному от начальника разведки белофинской экспедиции, должен был явиться Тимо. Повидайся он с ней, то, может быть, уберегся бы от расстрела. Но ее не оказалось в городе. Одни говорили, что она сбежала с каким-то немецким военнопленным на Украину, занятую немцами, другие — что Аннушка, как ее называли в кругу близких друзей и поклонников, уехала в Соловецкий монастырь замаливать грехи. Она действительно была на Соловецких островах. По городу до сих пор ходили весьма противоречивые слухи по поводу ее поездки в монастырь. Злые языки рассказывали, например, такое. Разболелась, мол, у Аннушки голова. Болит и болит, ничто не помогает. Тогда одна старушка и говорит ей: «Съезди-ка ты, голубушка, в монастырь. Есть там один монах по имени Епифан. Правда, стар он уже, но тебя он вылечит. Много баб ездили к нему со своими хворями, и все вернулись довольные». Аннушка поехала. А когда вернулась, бабка и спрашивает: «Ну как, доченька, вылечил?» «Вылечил, вылечил, — отвечает Аннушка. — Лекарств никаких не давал. Все гладил да поглаживал, Теперь и голова не болит, и сердце тоже. Как рукой сняло». Всякие слухи ходили по городу и распускали их, вероятно, не без умысла, чтобы отвлечь внимание местных властей от привезенного Аннушкой со святого острова целого воза спиртных напитков. Вообще хозяйка постоялого двора была женщиной весьма загадочной. О ней знали очень мало, зато она знала всех и все, что бы ни происходило в уездном городке. Никому, разумеется, не было известно, что в свое время Аннушка оказывала услуги местной полиции. Теперь полиции в городе не было, не было и алышевской милиции, ибо пока хозяйка трактира поклонялась святым мощам, власть в городе взяли большевики. Но по старой привычке Аннушка присматривалась к своим посетителям, и стоило в трактире появиться незнакомому человеку, как она начинала интересоваться им. Когда половой, не посмевший принять финские марки у Харьюлы, вызвал ее, она сама подошла к клиентам.