Марк Чарный - Лейтенант Шмидт

Войска исчезли. На улицах не осталось ни одного казака. В городе появились патрули из рабочих, которые наблюдали за порядком.

Дума требовала освобождения потемкинцев.

Дума требовала удаления полицмейстера.

Еще одно предложение Шмидта приняла дума под давлением возмущенного народа. На стенах думы, до сих пор покорной служанки «властей предержащих», будет вывешен на вечные времена пергамент с именами начальствующих лиц, совершивших гнусное убийство свободных граждан. Пусть вечный позор падет на головы убийц!.

Имя Шмидта облетело весь город. На улицах его узнавали, и уже несколько раз при его приближении раздавались возгласы: «Да здравствует Шмидт!» В думе в знак благодарности в его честь провозгласили «ура».

Он был счастлив, но чувствовал себя безмерно усталым. За последние пять суток морщины так глубоко прорезали его лицо, точно он постарел лет на пять.

Ночью 19 октября он возвратился к себе на Соборную. Флигелек, письменный стол, фотоснимки Зинаиды Ивановны возвратили его к привычным ассоциациям. Отдышавшись, он взялся за письмо Зине с рассказом об этих необыкновенных днях.

«Здравствуйте, дорогая подруга моя, здравствуйте, моя опора, моя сила, моя радость. Здравствуйте, свободная гражданка. Я жил эти дни так, как не удается жить никому никогда. Горел… Ваша телеграмма, что вы со мной, не покидает меня ни на минуту, я живу ею. Живу вами. Радость моя, подруга моя, я люблю вас всей силой духа. Если я не буду предан военному суду за политические убеждения, явно мною выражаемые и подрывающие невольно доверие народа к моему прямому военному начальству, то, конечно, после всего пережитого приеду к вам. Я требую этого. Я имею на это право. И нет силы, которая может остановить меня. Приеду отдохнуть дня на три, когда жизнь города войдет в колею и когда достану денег, теперь не густо. Думаю, что ошеломленное начальство побоится арестовать меня, так как слишком велика власть народа в эти дни и велика моя популярность в городе. Если это и был фейерверк, то он принес много пользы. Если же арестуют надолго, то приезжайте вы. Не спал три дня».

На 20 октября были назначены похороны жертв расстрела у тюремных ворот. Дума постановила принять похороны на общественный счет. Так как среди убитых были матрос и два солдата, дума обратилась к Чухнину с просьбой разрешить матросам участвовать в похоронах. Утром двадцатого Чухнин прислал ответ, краткий, но ясный: «Прошу Севастопольского городского голову и Думу не вмешиваться не в свои дела».

Одновременно вице-адмирал приказал послать с броненосца «Ростислав» в городскую больницу роту вооруженных матросов и нескольких офицеров, чтобы забрать труп матроса, а если встретится препятствие — пустить в ход оружие.

Узнав об этом, городской голова дрожащим голосом распорядился по телефону: выдать труп матроса.

Но севастопольские события стали известны всей России. Только что провозглашенная царским манифестом свобода — и расстрел безоружной толпы… Это произвело такое впечатление, что в правительстве заколебались.

Не успела рота матросов забрать труп, как Чухнин получил из Петербурга телеграфное распоряжение: разрешить городу похоронить убитых воинских чинов. Начальник штаба местной пехотной дивизии с готовностью известил городского голову, что он выделяет в распоряжение города полковой оркестр для участия в похоронной процессии.

К десяти часам утра все улицы у больницы заполнились людьми. Тысячи, десятки тысяч. Собрался весь Севастополь. Ни полиции, ни войск. Порядок поддерживала охрана главным образом из портовых рабочих. Вскоре по всему пространству от больницы до кладбища — более версты — протянулась похоронная процессия. Над головами много флагов — красных, черных. Три оркестра и венки, венки…

Сорок тысяч собралось на похороны, и все сорок тысяч чувствовали, что дело не только в том, чтобы достойно предать земле прах невинно погибших. Начиналось что-то новое в истории столько видавшего Севастополя. Не только Севастополя — всей России. И вот здесь похоронами этих восьми жертв отмечалась историческая грань.

У открытых могил произнес речь городской голова. Потом над толпой поднялся лейтенант Шмидт. Он был в черной морской шинели с красной повязкой на рукаве. Форменная шинель, золотые погоны и — красная повязка! Это было ново до чрезвычайности.

Гробовая тишина стояла над многотысячной толпой. И в этой тишине раздался тихий, проникновенный голос:

— У гроба подобает творить одни молитвы, но да уподобятся молитве слова любви и святой клятвы, которую я хочу произнести здесь вместе с вами.

Шмидт оглядел огромную массу людей, застывшую в благоговейном молчании, ощутил их доверие, их близость и с новой силой продолжал:

— Когда радость переполнила души усопших, то первым их движением было идти скорее к тем, кто томится в тюрьме, кто боролся за свободу и теперь, в минуты общего великого ликования, лишен этого высшего блага. Они спешили передать заключенным весть радости, они просили выпустить их, и за это были… убиты. Они хотели передать другим высшее благо жизни — свободу и за это лишились самой жизни.

Кто-то в толпе зарыдал.

Голое Шмидта зазвенел:

— Страшное, невиданное преступление!

— Великое, непоправимое горе!

— Теперь их души смотрят на нас и вопрошают безмолвно: что же вы сделаете с этим благом, которого мы лишены навсегда, как воспользуетесь свободой, можете ли вы обещать нам, что мы последние жертвы произвола?

— И мы-должны успокоить смятенные души усопших, мы должны поклясться им в этом.

Шмидт передохнул, снова окинул взором десятки тысяч людей, в напряженном молчании стоящих вокруг, и опять ощутил редкое чувство безграничной слитности с массой.

— Клянемся им в том, — крикнул он, — что мы никогда не уступим никому ни одной пяди завоеванных нами человеческих прав! Клянусь!

И Шмидт вскинул вверх обе руки.

— Клянусь! — прогремела многотысячная толпа.

— Клянемся им в том, что всю работу, всю душу, самую жизнь мы положим за сохранение свободы нашей. Клянусь!

И снова из тысяч грудей вырвалось:

— Клянусь!

— Клянемся им в том, что свою свободную общественную работу — мы всю отдадим на благо рабочего неимущего люда. Клянусь!

— Клянусь!

То там, то тут в толпе раздавались рыдания.

— Клянемся им в том, что между нами не будет ни еврея, ни армянина, ни поляка, ни татарина, а что все мы отныне будем равные, свободные братья великой, свободной России. Клянусь!

— Клянусь! Клянусь! — кричали люди, и эхо священной клятвы, как гром, разнеслось по окрестной равнине и холмам. Оно разнеслось по всей России и далеко за ее пределы.