Марк Чарный - Лейтенант Шмидт

Угроза приобретала особое значение. Все приходившие к Шмидту лица, в том числе городской голова, человек весьма робких либеральных взглядов, уверяли Шмидта, что настроение народа таково, что его новый арест неизбежно вызовет столкновение и тогда возможно кровопролитие.

Итак, опять неволя! Там: в порту, на заводе, на улицах, на кораблях — все бурлит, волнуется, а он должен сидеть у себя на квартире взаперти! Просто смешно! Неужели одно его появление среди народа кажется начальству таким уж опасным? Хоть бы отставку скорей разрешили… А ее все нет и нет. Задерживает Петербург, или это Чухнин намеренно не желает выпускать его из своих лап?

Опять задержка с письмами Зинаиды Ивановны. По-видимому, цензура. Лейтенант Шмидт стал фигурой, которой интересуются многие официальные инстанции. Но он ежедневно продолжает писать ей длинные послания, благословляя каждое ее доброе слово, каждое доверчивое сообщение о детали ее киевского быта, заполняя страницы мечтами о будущей встрече. Ему всегда грезилась женщина свободная, полноправная, с сильной душой и ясным умом, женщина социалистического общества будущего. Разве Зинаида Ивановна не чудесный прообраз? Он ясно видит ее глубокие глаза…

Наконец Шмидт получил телеграмму, которая привела его в восторг. Все в порядке, она здорова. И подпись — Зинаида. Близкое, ласковое «Зинаида» вместо обычного в письмах «Зинаида Ивановна». Он смеется над самим собой: его любимую только экономия сделала щедрой. Все равно — она прелесть! А вдруг она окажется здесь, в Севастополе? Ведь бывают же в жизни чудеса! Он будит ее в шесть утра. Да, обязательно в шесть, не позже. Они спускаются вниз, к Приморскому бульвару, к бухте. Синяя севастопольская бухта полна особого очарования именно утром. Такое дивное спокойствие…

И он опять смеется над собой, над сладостью, и слабостью своих мечтаний. Какое спокойствие? Разве он может обещать любимому человеку хоть самый элементарный покой? Человек он неспокойный. Да и вообще — грядет буря. Но для людей с душой борцов разве не в буре счастье?

Севастополь митинговал. Митинги вспыхивали, как степные пожары в знойные июльские дни. Из центра города они давно перекинулись в рабочие районы, в расположение флотских экипажей и солдатских казарм. Раздраженный своим бессилием, Чухнин сообщал в Петербург морскому министру, что полиция не в состоянии не только совладать с этими бесконечными сборищами, но даже вовремя узнавать о них.

У казарм Брестского полка, по соседству с казармами флотской дивизии, сходки стали ежедневными. Ораторы требовали освобождения арестованных потемкинцев, уменьшения срока службы, улучшения обращения с матросами и солдатами.

Чухнин высылал специальные роты, чтобы не допускать участия военных в митингах. 10 ноября к вечеру у Брестских казарм опять начала собираться толпа. Здесь было много мастеровых с ближайшего завода и из порта, разных вольных людей… Но когда переодетые агенты Чухнина и полиции пробрались в середину толпы, они с ужасом увидели, что в центре почти сплошь матросы и солдаты.

Во дворец к Чухнину явились городской голова и несколько гласных. От имени населения они обратились к главному командиру с убедительной просьбой. Если он хочет, как и они, успокоения в Севастополе, то пусть поручит это лейтенанту Шмидту.

Чухнин растерялся. Своим тяжелым взглядом он, казалось, хотел раздавить собеседников.

— Кому?!

Городской голова сослался на общественное мнение. С искренним недоумением Чухнин возразил:

— В Морском Уставе об общественном мнении не говорится.

Посетители ушли, а Чухнин долго не мог опомниться после наглого предложения господ гласных. Умопомрачение… умопомрачение во всей стране. Месяц назад он бы собственной властью повесил этого Шмидта, а теперь и судить его нельзя. Свобода… права… Какие права? Избирательные? Кому? Мужикам? Свобода! Кому? Тем же мужикам? Даже лондонская «Таймс», на что уж англичане любители свобод и вековой опыт имеют, и то пишет: «Предоставить избирательное право русскому крестьянству, самому невежественному в Европе, вряд ли уместно».

Особенно ужасало Чухнина общее, как ему казалось, паралитическое состояние всех, кто не принадлежит к революционным партиям, странная индифферентность властей предержащих, непонятная слабость тех, кто еще вчера был всемогущ.

На следующий день должен был состояться большой митинг на Корабельной стороне, то есть опять-таки вблизи флотских и армейских казарм. Чухнин приказал выслать роту вооруженных винтовками матросов. На случай, если этих сил окажется мало или если матросы будут колебаться, была выслана учебная команда Белостокского полка. Командование этой боевой операцией по разгону митинга Чухнин поручил контр-адмиралу Писаревскому.

Как и раньше, из казарменных корпусов толпами выходили матросы, пробегали по делам службы. Ничто, казалось, не предвещало ничего чрезвычайного.

Писаревский, начальник Учебного отряда Черноморского флота, бородач с выпяченной грудью, перед митингом выстроил роту в стороне и обратился к ней с речью. Речь была краткая и выразительная: так и так, мол, крамольники заводят бунт. Мы их разгоним. Если не разойдутся сразу, пустим в ход оружие.

Писаревский величественно повернулся, чтобы подойти к стоявшему тут же командиру команды Белостокского полка штабс-капитану Штейну, но его задержал голос:

— А если на митинге братья наши и отцы?

Это была неслыханная дерзость. Вопрос осмелился задать матрос Петров.

Писаревский не знал Петрова и понял только, что голос принадлежит матросу. И он яростно закричал:

— Стрелять! Стрелять прикажу, и будешь стрелять!

Петрова затрясло от гнева. Что-то обожгло ему внутренности, словно он проглотил пылающий уголь. Контр-адмирал Писаревский был одним из преследователей восставших потемкинцев. Во главе эскадры он пришел в румынский порт Констанцу и увел «Потемкина» обратно в Россию.

Командир роты начал распределять матросов по местам. Четырех человек он поставил у дороги к Корабельной стороне, пятерых — вблизи того места, где вчера собирался митинг. Среди них был и Петров. Едва держась на ногах от волнения, он прислонился к забору. И вдруг услышал голос, который заставил его насторожиться.

Он приник к заборной щели и увидел Писаревского. Важно расчесывая бороду на две стороны, адмирал говорил штабс-капитану Штейну:

— Э-э, капитан, я думаю так… Надо дать им собраться. Пусть. А когда их соберется побольше, из машинной школы раздастся выстрел… Может ведь так случиться… А вы, не давая им опомниться, подаете команду: «В ружье, в нас стреляют!»

Петрову показалось, что пышная борода адмирала покраснела от крови.