Марк Чарный - Лейтенант Шмидт

И он продолжал писать о своих сомнениях, о той пытке неизвестностью, которой он непрерывно подвергается, не зная, что с ней, не получая ее писем и не видя ее здесь. Писал о приезде сестры Аси, о ходе следствия, об адвокатах, о надеждах, о том, как эти надежды исчезают.

«Я тебе писал, что надеюсь избегнуть смертной казни под влиянием общественного мнения. Я лгал тебе, Зина, я боялся твоих страданий, а теперь, когда мне остался последний месяц жизни, я не хочу лгать, особенно тебе, мы начали и должны кончить наши отношения правдой… Свою смерть считаю очень плодотворной в смысле революционизирования России. Верю в то, что моя казнь вызовет лишнюю волну народного протеста в его конвульсивной кровавой борьбе с преступной властью. Знаю, что умереть сумею, не смалодушничаю. Буду думать в минуты казни о Жене и о тебе».

И он думал о ней, такой молодой и достойной счастья, но до сих пор лишенной его. О, он бы мог ее сделать счастливой. Вряд ли кто-нибудь полюбит, ее так глубоко и чисто, как любил он. Если бы увидеть ее, посмотреть ей в глаза, заглянуть в душу. Вот ее руки, несказанно прекрасные, манящие… Он целует их. Этими руками она прижимает к груди его горящую голову…

Женя еще здесь, но на следующий день Шмидт снова пишет Зинаиде. 24 декабря, сочельник. Шмидт был далек от официальной религии, но сейчас, в каземате, он охотно вспоминал, какое умиротворенное, светлое настроение вызывал этот вечер, в детстве.

Он писал о матери, о любви к ней, Зинаиде, об удовлетворении, которое наполняет его, несмотря ни на что:

«Это какое-то проникшее все мое существо сознание, что я исполнил долг свой, тоже отдал душу свою за други своя. Это сознание как-то успокоило мои прежние муки за народ, оно внесло какое-то спокойствие, и нет теперь в моей душе прежней бури негодования, а, напротив, полное примирение с тем, что этими народными муками, покупается счастье грядущих поколений. Веры в победу революции во мне всегда было много, но теперь эта вера как-то особенно тверда во мне и спокойна».

И он рассказывал. Зинаиде Ивановне, какую речь произнес перед севастопольскими рабочими накануне восстания. Он говорил тогда: чем тяжелее достаются народу его священные права, тем решительнее он будет охранять их и никогда не позволит преступной власти посягнуть на свои свободы. Да здравствует же грядущая молодая, свободная, счастливая, социалистическая Россия! Как слушали его эти люди, изголодавшиеся по новой жизни. Восторги, объятия, поцелуи…

Ну вот, он сделал все, что мог. Разве он не оправдал доверия народа? Правда, он принес бы, возможно, больше пользы, если б на другой же день уехал, как предполагал, в Одессу, чтобы поднять моряков торгового флота, и в другие города. Тогда он был бы сейчас с ней, Зинаидой, в Киеве или в Москве, а не сидел бы в каземате, ожидая суда и смертной казни. Но нет, он не мог бросить восставших севастопольских матросов. Пусть они несвоевременно поднялись. О боже, разве он не видел, что эскадра еще не готова, разве он не пытался убедить… Но нет, нет, он ни о чем не жалеет. И Шмидт торопится объяснить: «Но все-таки я ни минуты не сожалею о случившемся. Если каждый из нас будет отворачиваться от дела, думая, что оно недостаточно велико для него, то никто не будет ничего делать. Это самая опасная для дела точка зрения».

Найдя это главное и с удовлетворением поставив точку, Шмидт позволяет себе помечтать. Если бы следствие не было таким ускоренным, а протянулось месяца три-четыре… Пожалуй, к тому времени народное движение добилось бы отмены смертной казни. А может быть, даже амнистии… О, тогда бы они были вместе, он и Зина. Они вместе бы работали; вместе, рука об руку, шли по жизни… О, какое счастье!

Но рассудок не позволял надолго отвлекаться от реальной действительности. Шмидт горько усмехнулся. Не случайно следствие идет на всех парах. Чухнин знает, что делает. Однако мечта не желала сдаваться. Пусть суд, военно-морской, скоротечный, но приговор… Нет, не смертная казнь, а каторга. Могла бы Зина любить его с бритой наполовину головой, в арестантской одежде, в кандалах? Пожалуй, нет. Страдать за него могла бы, жалеть могла бы, но любить просто так, всепоглощающе, без всяких условий, без оговорок, не могла бы.

И Шмидту вдруг стало страшно, что Зинаида, приехав сюда на свидание, увидит его обросшим, изможденным, одетым в какую-то вязаную куртку, которую прислала Аня. Зеркалом ему служила форточка. Если ее оттянуть поближе к темно-коричневой стене, в стекле возникает тусклое отражение. Даже в этом зеркале отчетливо видно, что за последние недели морщин стало вдвое больше. Она, молодая, красивая, приедет и увидит больного, отекшего арестанта…

Нет, нет, ему не нужно любви из сострадания, ему нужна проста любовь, чистая, без всяких примесей, потому что так его никогда не любили. Если бы каторга… поехала бы Зина за ним туда по влечению сердца, без надрыва, без жертвенности?

Больно признаться, но, пожалуй, не поехала бы. Бросить удобную, уютную, обжитую комнату в красивом, теплом, веселом городе и отправиться в холодную Сибирь на тяжкие лишения… У княгини Волконской были деньги, ее, жену декабриста-каторжанина, встречали на пути сибирские губернаторы и приглашали в свои дворцы… У Зины же денег нет, у него тоже.

Но кто-то безжалостно подсказывает: дело не в деньгах и лишениях, дело в том «страховом обществе рассудка», которое владеет Зинаидой Ивановной. Шмидт съеживается от боли. Ведь не приехала же она в Очаков, а это куда ближе Сибири. Не отыскала возможности передать хоть одну записку, хоть одно словечко. Пусть не записку — свою фотографию, ее комендант наверняка не задержал бы. Прошло уже сорок дней…

Нет, нет, он несправедлив к ней и к себе. Разве она не забыла в последнее время о своем «рассудке»? Разве она не писала, что лишиться его было бы для нее несчастьем? Разве не телеграфировала в самый канун восстания, что она с ним? И новый взлет мечты: каторга только до первой амнистии, а потом ссылка. Они поселятся в маленьком сибирском городке, будут зарабатывать эти проклятые рубли (много им не нужно) уроками, или переплетным ремеслом. Не зря же она, Зина, научилась переплетать. Они будут вместе, читать Герцена, как он мечтал об этом в Севастополе, и Лассаля, которого она переплела. У них появятся новые друзья. А потом придет конец и ссылке. И вот они снова в России, сильные, энергичные, готовые трудиться во имя ее. К тому времени и Россия будет другая — кипучая, возродившаяся к новой жизни. И перед ним, Шмидтом, откроются горизонты общественной, политической деятельности…

Шмидту трудно писать. Дома, в Севастополе, садясь за письменный стол, он закрывал двери, чтобы ничто не мешало его мыслям и чувствам, ничто не отвлекало от этого прекрасного единения на расстоянии. В каземате стол маленький и рядом Женя. Но Шмидт пишет и пишет, рассказывая о своих терзаниях и мечтах, о революции и любви. Может быть, именно в этот час Зина тоже пишет ему, надеясь, что настанет время, когда она сможет переслать ему эти письма. О, тогда он будет вознагражден — за все эти сорок мучительных суток. И Петр Петрович дает практический совет: «Если ты приедешь, когда Женя или Аня напишут тебе, что тебе разрешены свидания, то привози мне свои письма, спрячь их за корсаж, ведь у тебя нет, наверное, карманов — возмутительная мода; если не спрячешь, то придется давать жандармскому офицеру читать, хотя между нами нет политических тайн и хотя он знает, что ты мне близка, но мне как-то больно отдавать твои письма в чужие руки для цензуры».