Марк Чарный - Лейтенант Шмидт

Председатель суда удивленно поднял брови. Что это — наивность простодушного морячка или политическая демонстрация? Сразу, с самого начала… Он решил сделать вид, что не придает значения дерзости ответа.

Антоненко, сидевший рядом с Гладковым, восхищенно хмыкнул. Когда Самсону задали тот же вопрос, он с радостной готовностью ответил:

— Революционное, революционное…

Так ответили почти все матросы:

— Социал-демократическое… Революционное… Социалистическое…

Прокурор нервно постукивал карандашом. Председатель суда ускорил опрос и объявил перерыв.

Не обращая внимания на жандармов, матросы подхватили Шмидта под руки и вышли с ним в коридор. Они спешили поделиться со Шмидтом событиями последних месяцев. Рассказывали о плавучей тюрьме, о «бане», которую устроил им командир «Прута».

— А, «Прут»… Я у них с трудом выпросил карандаш… — сказал Шмидт. — А рисовать — моя страсть, вот Вася знает…

— Петр Петрович, — протиснулся Симаков, — угадайте, кто мои злейшие враги?

— Мой друг, вы так молоды, какие же у вас враги… Разве боцман-мордошлеп.

— Не угадали. Самые злые мои враги — рыжие жандармы. Жандарм, да еще рыжий… не могу!..

После перерыва началось чтение обвинительного акта. Оно тянулось долго, несколько часов. По делу привлекались, кроме Шмидта, тридцать семь матросов «Очакова» и оказавшиеся на крейсере во время восстания студенты Пятин и Моишеев и крестьянин Ялинич. Составители обвинительного акта собрали множество фактов и фактиков, пытаясь утопить в них суть событий, вызвавшую народное возмущение. Матрос Артамон Осадчий вел себя «дерзко и вызывающе». Это выражалось, оказывается, в том, что он «подбежал к старшему офицеру вплотную и что-то кричал ему в ухо». Комендор Иоганнес Сабельфельд «не ответил на приветствие командира крейсера». Боцманмат Исаак Уланский «играл видную роль на «Очакове» во время пребывания Шмидта», ибо «подписывал увольнительные билеты съезжавшим с крейсера нижним чинам».

Что касается действительных руководителей движения, то прокурор Крамаревский, зная их популярность среди матросов, и не только среди матросов, старался очернить их, не гнушаясь никакими средствами. О Шмидте он дважды сказал, что отставной лейтенант «после первых же выстрелов бежал с крейсера и пытался, переодетый в матросское платье, скрыться». О Частнике — что он «вел себя нагло и вызывающе».

Матросы слушали прокурорское сочинение, поражаясь, как бессовестно можно извратить общеизвестные факты. Нервно покусывая губу, Шмидт то и дело теребил свои волосы.

Поднялся защитник Зарудный. Он заявил, что три человека в составе суда — командиры «Синопа», «Ростислава» и «Памяти Меркурия» — участвовали в расстреле «Очакова» и потому, как заинтересованные лица, должны быть отведены. Посовещавшись, суд не принял протест защитника.

Поднялся защитник Врублевский. Известно, что Шмидт часто болеет. Иногда у него бывают припадки. Ближайшие родственники говорят о его душевной болезни. Элементарная справедливость требует проведения медицинской экспертизы.

У Шмидта дрогнула щека.

Опять? Неужели не отстанут? Вот и в печати… Милюков писал в газете «Русь», что «Шмидт заболел чем-то вроде припадка острого помешательства». Он опасался, как бы экспертам не пришлось устанавливать это «по письменным документам» уже после казни подсудимого. И все это под предлогом гуманности и желания спасти. А по существу… по существу разве не клевета на восставших матросов, на командующего революционным флотом?

Чушь! Чушь! Оскорбительная чушь. Он не хочет жизни, купленной ценой такого унижения. Унижения и отступничества…

Возмущенный, Шмидт вскочил со своего места:

— Прошу прекратить. Я не хочу никакой экспертизы.

Лицо его почернело, глаза потускнели, в горле раздались хрипы. Он потерял сознание и начал оседать на пол, но матросы подхватили его. Шмидта унесли.

Пожимая плечами, защитники выразительно посмотрели на судей: дескать, нужны ли еще доказательства?

Но суд отказал в проведении экспертизы.

На следующий день перед судом начали появляться свидетели. Это были главным образом офицеры типа Карказа, натренированным чутьем карьеристов определившие, что настал их час. Когда объявили о вызове свидетеля лейтенанта Зеленого, Гладков шепнул Карнаухову:

— Ну, держись, мордошлеп тебя выкупает…

Зеленый был одним из самых ненавистных на «Очакове» офицеров. Особенно невзлюбил он Карнаухова, подшкиперскую называл «подпольником». Зеленый говорил о том, что видел и чего не мог видеть, что было и чего не было, бросая матросам самые тяжелые обвинения.

Прокурор удовлетворенно развалился в кресле. Но следующий свидетель заставил его насторожиться. Старший офицер «Очакова» Скаловский говорил что-то не то: сидящие здесь подсудимые были всегда самыми дисциплинированными и толковыми матросами. Они выделялись своим умом и развитием.

Прокурор возмущенно прервал свидетеля. Как же так? Возможно ли это? Ведь на предварительном следствии…

Скаловский настойчиво подтвердил: да, это именно так, это правда. Кто из офицеров лучше его знает команду «Очакова»? Скаловский знал и Шмидта. Они вместе учились в Морском училище. Он может подтвердить, что юного Шмидта любили за благородство характера и способности к наукам.

Прокурор был взбешен, председатель суда беспокойно заерзал в кресле. Показания Скаловского поспешили закончить. Но и показания других свидетелей не всегда устраивали обвинение. Некоторые офицеры отрицали свои показания на предварительном следствии, стыдливо признаваясь, что давали их под давлением начальства.

Мичман Холодовский, увидев Шмидта, Частника и других очаковцев, так разволновался, что потерял дар речи. Переминаясь с ноги на ногу, он дрожащей рукой покачивал кортик и мычал что-то неразборчивое. Прокурор начал выжимать из него слово за словом. Зал затих в напряженном ожидании. Мичман дрожал, бледнел и, казалось, безнадежно запутался, не в силах отличить правду от лжи.

Наконец прокурор заставил его вспомнить слова Частника: «Если не мы, то другие отомстят за нас», — и отпустил свидетеля, весь вид которого говорил о смятении, охватившем даже некоторых офицеров.

Допрос свидетелей продолжался несколько, дней. Заседания суда были объявлены закрытыми, но сведения о нем все-таки проникали в печать, волнуя всю страну. Матросы и солдаты, арестованные за участие в Севастопольском восстании и содержавшиеся в лазаревских казармах, обратились к рабочим с воззванием. Они призывали протестовать против расправы царских палачей с матросами. «Товарищи! Вам известна наша борьба, вам известна цель нашего движения. Товарищи! Вам известно, что мы боремся вместе с вами против наших угнетателей». В воззвании сообщалось, что из казарм ежедневно выводят по три-четыре арестованных, которые потом бесследно исчезают. «Нам лучше умереть от одной пули в святой борьбе». Это воззвание подписали две тысячи заключенных.