Геннадий Машкин - Открытие

— Вот общий вид Шамана, — заговорил он, расправляя перед Игорем скрюченную фотографию.

Игорь узнал башни острова, заваленные у подножий буреломом.

— А это ручей, который вынес из подземного грота шапку Василия, — подал Лукин Игорю вторую фотокарточку.

Среди глыб и валежин, покрытых мхом, струился тот самый горный поток, что впадал в бухточку. С мелкими перекатами да уловцами, в которых стоят по два-три хариуса, с сахаристыми обломками кварца на дне...

— А вот откуда он вытекает, — Лукин протянул третью фотографию.

На ней были засняты две скалы: одна привалившаяся к другой. Ручей вытекал из темной расселины в основании между этими скалами. Густой чепурыжник, пихтач и ельник скрывали самый исток ручья.

Лукин подал следующую скрутку. Игорь механически расправил ее и увидел вход в пещеру крупным планом. Его легко можно было принять за обыкновенную расселину, присыпанную глыбами.

— Лаз был опасный, — объяснил Лукин, подавая новый снимок. — И впопыхах Василий обрушил за собой кровлю... Пришлось расчищать мне аммонитом... Три палочки аммонита отделяли его от света...

Игорь взглянул на следующее фото и отшатнулся. Среди белых сталагмитов, привалившись к стенке грота, сидел на корточках человек. Он был без шапки, волосы его превратились в сосульки, ледяная корка покрывала лицо.

— Узнаете? — спросил Лукин, подавая фотографию, где лицо было снято крупным планом.

Это было лицо Васьки Гиблое Дело, полураскрытый, будто в удивлении, щербатый рот, мертвые глаза.

— Его загнали в могилу, — продолжал объяснять Лукин, — да не в простую, а золотую!

— Золотую? — вскрикнул Игорь.

Лукин кивнул, потом нагнулся и достал из-под стола выгоревший рюкзак. Дно рюкзака оттягивали камни, как привычно определил Игорь. И действительно, Лукин вынул один образец и протянул Игорю. Это был чистый обломок кварца, в котором жилковался металл солнечного цвета.

Да, на ладони Лукина лежало открытие. Это было оно, нержавеющее, неокисляющееся, незамутненное, сотни раз виденное во сне, желанное коренное золото! Если бы оно было найдено им самим, как полагается, как искали они его столько сезонов, Игорь схватил бы этот обломок и выбежал с ним из дому. Он мчался бы по улицам с высоко поднятым над головой образцом из золотой жилы и показывал бы всем долгожданный подарок. Но случилось иначе... Открытие пришло иным путем. И теперь этот образец — тяжкий обвинительный камень против Бандуреевых!

— И все это вы сами? — вырвались из груди Игоря звуки, едва напоминающие его голос.

Лукин покрутил головой, рассыпая искорки с седого ершика волос, и подал Игорю кусок бересты с каким-то письмом поверх.

Игорь впился взглядом сперва в бересту. Какие-то линии были выжжены на желтом поле. Линии создавали очертания знакомого острова среди реки, изображенной змейками. Остров напоминал сердце, острым концом направленное вверх по течению, а выемкой тупого конца служила бухта, в которую они причаливали когда-то. В бухту впадал ручей, в самом истоке его стоял крестик и кривилась надпись: «Вход в пещеру, где жила».

Все было просто, как сама берестянка. Что же мешало раньше ее появлению на свет?!

Взгляд Игоря соскользнул на бумажку, исписанную каракулями. Круглые буквы, отделенные одна от одной, — так писала Феня.

«Дорогой Дмитрий Гурыч, обращаюсь к вам, потому мочи нет терпеть дальше. Пристает ко мне всяко разно Петр Васильевич Бандуреев: отдай план золотой жилы, и все!

Когда работала я у Бандуреевых, Ксения Николаевна меня защищала от Петра Васильевича, да и вы не давали ему разгуляться с перевоспитанием. Здесь же, в доме инвалидов, я перед Петром Васильевичем беззащитная. Он подступает ко мне каждый день насчет плана золотой жилы. Отдай ему план, и все! Не отдашь, препровожу в сумасшедший дом Иркутска, а не то и дальше куда. Как я ни падала на колени перед ним, ни плакала и ни говорила, что плана у меня нет, он не поверил. Видно, нюх у него такой, как у собаки-ищейки. И дал Петр Васильевич мне сроку месяц. Если не выложу ему план, значит, поехала в сумасшедший дом. «Прощайся тогда с Витимском, Феня! — заявил мне он. — Будет тебе на орехи, саботажница!» И еще предупредил: пожалуешься кому — жизни не взвидишь! И я боялась до сих пор кому-то и слово сказать про те домогательства.

Понимаю я, Дмитрий Гурыч, жилу Петр Васильевич не для себя вымогает — нужда в ней большая у нашего производства. Но как вспомню наказ братки: никому о плане ни слова, так у меня все и задрожит внутри. С жилой-то он кум королю, а без нее — пшик. А как шли они к ней да раскапывали-то ее с отцом?! Папаня так и надорвался и помер от грыжи. Так неужели же я малодушество проявлю — поддамся угрозам Петра Васильевича?

Нет, план ему не видать! Братка просил в крайнем случае отдать его достойному человеку. И я препровождаю его вам, Дмитрий Гурыч, с Ваней, потому что с меня Петр Васильевич глаз не спускает. Вы же, как в тайге не первый раз, найдете по плану этому жилу. Знаю, по справедливости все рассудите потом и братку моего не оставите без внимания и доброго слова.

Благослови вас господь, Дмитрий Гурыч».

Письмо и берестянка выпали из рук Игоря. Он потерянно прошептал:

— Теперь мне все понятно...

Отступил к двери и бесшумно вышел на улицу.

— Дальше все известно вам из обвинительного заключения, — Люся захлопнула папку и устало привалилась к столу. — Как видите, взрыв здесь замедленного действия... Аффект не доказывается. И не сделано ничего такого, за что победителей, как говорится, не судят. И я не знаю, что можно бросить на чашу весов, которая за Игоря?

— Кое-что все-таки есть, — заметил учитель Гарий Иосифович. — Искренность, например...

— Толку! — отозвался Слон. — Лучше бы он все же сам открыл сначала жилу!

— А если человек был на пути и не дошел, — спросил Женя, — то ничего и не сделал, выходит?

— Сделал, да не то, — хмыкнул Слон.

— И все же у меня беспокойство здесь вот, — Гарий Иосифович постучал тетрадкой в грудь. — Вы только подумайте — в воскресенье произошло! Ну, мог он в воскресенье — вспомните его календарь жизни! — на такое подняться?

— Поднялся! — промямлил Слон.

— Значит, только в аффекте! — воскликнул Гарий Иосифович. — Иначе не могло быть! Я даже предполагаю, за счет чего аффект мог случиться!

— От него самого его не защитишь, — произнес Борис Петрович. — Единственно, что за него, — это честное признание!

— Значит, считаете, он повалился насмерть? — опять заговорил Гарий Иосифович.

— А что тут можно поделать? — спросил Женя. — Против закона не попрешь!

Гарий Иосифович вскочил вдруг с кушетки и пошел вокруг стола, приглядываясь к собравшимся, как будто это были ученики. Он прихлопывал себя по руке тетрадочной скруткой и щерил обломанные резцы, придававшие Митькиному посланцу воинственный вид.