Семен Розенфельд - Доктор Сергеев

— Ранен? — спросил Костя.

— Пустяки… товарищ военврач…

— Покажите…

Он быстро размотал бинт, снял большой, намокший в крови кусок марли и увидел рану.

— Вы с ума сошли! — рассердился Костя. — Отчего вы мне не сказали?

— Так это ж пустяки… — оправдывался резко побледневший Бушуев.

— Надо было сразу показать мне или кому-нибудь из персонала, — все еще сердился Костя, перевязывая Бушуева.

— И без меня всем работы хватает, товарищ военврач, — вяло возражал Бушуев. — Я ведь сам, извиняюсь, персонал…

Рана была, хотя и несерьезная, поверхностная, но большая, и кровь крупными каплями падала на халат, а Бушуев, едва прикрыв рану куском марли, продолжал работу до той минуты, когда пришел Костя.

Наложив повязку, Костя пытался устроить Бушуева на полу кареты, но тот решительно отказался:

— Что вы, товарищ военврач! Мне за ранеными ходить надо… Я ж персонал!..

К полудню машины прибыли на место. В стороне от нового месторасположения санбата похоронили убитых. Расставаясь с телом молоденького лейтенанта Чехова, Костя с завистью смотрел на запыленных артиллеристов, быстро идущих за тяжелыми орудиями. Он чувствовал, что хочет быть на их месте, чтобы самому, своей рукой посылать снаряды и убивать тех, кто принес его стране столько горя.

«Убивать их! — горело в его мозгу. — Убивать, убивать, убивать!.. Истреблять всех, кто пробрался на нашу землю!..»

Сергеев подошел к комиссару и, достав из планшета толстый конверт, раскрыл его и подал несколько сложенных вместе документов.

— Разрешите доложить…

— Пожалуйста.

— Вот. Здесь мое заявление о принятии в партию и три рекомендации — одна от комсомольской организации и две от коммунистов.

— Прекрасно, — сказал комиссар, быстро пробежав глазами по документам и аккуратно сложив их. — Прекрасно…

Сергеев вернулся в операционную.

На новом месте работали не так много, как раньше. И расположились здесь прочнее, заняв ряд удобных помещений достаточно просторной школы. Сортировочная, перевязочная и операционная помещались в больших комнатах, столы освещались широкими окнами; рядом поместилась такая же светлая предоперационная, за ней госпитальная, состоявшая из трех палат. Все было совсем как в больнице мирного времени. Когда подвоз раненых на время прекращался, Косте казалось, что он снова в своей ленинградской клинике, что тишину помещений ничто не может нарушить и он будет снова спокойно записывать в свои толстые тетради все, что захватывало его внимание. Порой выдавался свободный час-другой, и он торопился занести в «анналы» — как шутливо именовал Трофимов его тетради и блокноты — все случаи поразительного действия сульфидина и стрептоцида в лечении гнойных ран.

Эта тема стала теперь его основной темой. Он знал статистику прошлых войн: его поражали цифры смертности и ампутаций вследствие нагноений и сепсиса. Даже в самые светлые времена расцвета листеровского учения хирургия не могла в полной мере бороться с послераневыми инфекциями, и во всех армиях погибали и оставались калеками сотни тысяч людей, в то время как сама рана вовсе не угрожала ни жизни солдата, ни даже целости его рук и ног. И вот сейчас порошок стрептоцида запросто решает судьбу человека — припудривая из самого примитивного пульверизатора свежую рану, Костя уже твердо знал, что стрептоцид безусловно задержит рост и размножение микробов. Если врач сталкивался с уже инфицированной раной, то, обрабатывая ее тем же путем, он знал наверняка, что резко уменьшает или вовсе устраняет инфекцию.

Костя переживал период влюбленности в сульфамидные препараты. Он с удовольствием смотрел на банки с стрептоцидом, сульфидином, сульфазолом, и его охватывало то великолепное чувство, которое испытывает артиллерист, стоя у дальнобойного усовершенствованного орудия, или летчик, управляющий чутким, беспрекословно подчиняющимся боевым самолетом. Обрабатывая рану, он словно смотрел через сильнейший микроскоп и видел мириады микробов, страшных врагов человека, готовых захватывать все большее и большее пространство, терзать живой человеческий организм, приносить страдание и смерть. И вот эти невидимые человеческим глазом убийцы миллионов людей сейчас во власти человека. Надо их только достаточно засыпать вот этим белым порошком, надо только достаточно насытить им кровь больного, и убийцы будут уничтожены!..

Костя обрадовался, когда ему поручили сопровождать санитарный транспорт в полевой подвижной госпиталь. Он хотел увидеть своих старых больных, осмотреть их раны, услышать от врачей отзывы о результатах работы санбата.

Первым он увидел Бушуева. На его голове еще белела круглая, как ермолка, плотная повязка, но выглядел он почти здоровым и работал вместе с остальными санитарами, ничуть не уступая им в бодрости и силе. Сергеев был удивлен, но Бушуев сказал невозмутимо, пряча в глазах озорные огоньки:

— А как же иначе, товарищ военврач, — я ж персонал, мне хворать не полагается.

— А Шурочка как?

— То же самое. Работает самосильно в операционной…

Костя застал Шурочку на том самом месте, где операционная сестра обычно стоит во время операции, словно тяжелая контузия не лишила ее недавно на много часов сознания, угрожая самой жизни. Девушка выглядела еще бледнее обыкновенного, под глазами ее темнели круги, голова временами подергивалась. Но, как и всегда, она неотрывно следила за операцией и даже не подняла головы, когда Костя вошел.

Бушуев ходил с Костей по палатам и важно, как профессор, показывал ему больных.

Пулеметчик Евдокимов, раненный осколком мины в голову, казался не только Косте, но и Соколову, и Трофимову, и всем другим врачам безнадежно больным. Костя хорошо помнил эту рану: она поразила его своей трагичностью. Осколок раздробил часть правой лобной кости и всю височную кость, проник в мозговую массу и раздробил вещество головного мозга, в частности — участок правой височной доли. Раненый, несмотря на плотную повязку, сделанную на поле боя санитарным инструктором, истекал кровью. Вместе с ней отходили частицы поврежденного мозга. Эвакуация больных задерживалась. Соколов сделал операцию. Он тщательно очистил края раны, удалил костные осколки, частицы раздробленной части мозга и обрывки ткани и густо засыпал рану порошком белого стрептоцида. Потом в течение целых суток, пока Евдокимова не отправили дальше, он внимательно следил за ним. Больной бредил, и бред его был необычен. Он почти не переставал петь и пел полным голосом, лишь изредка устало затихая и мурлыкая что-то под нос. Костя знал, что характер этого бреда связан с резким раздражением именно правой височной области, которая хранит звуковую, даже именно музыкальную память. Костя с глубочайшим интересом наблюдал за Евдокимовым.