Семен Розенфельд - Доктор Сергеев

Сейчас раздражение исчезло, Евдокимов был в полном сознании, больше не пел, разговаривал с соседями, просил курить и только изредка жаловался на боль в голове, мешающую ему, по его словам, «серьезно думать».

Второй больной, почти с такой же раной, как у Евдокимова, был боец Рагозин.

— Раньше такие больные безусловно погибали, — говорил Соколов.

— А теперь безусловно должны поправляться! — добавлял Сергеев.

И сейчас он вспоминал, как Соколов широко раскрыл входное и выходное отверстия, удалил осколки, а затем, старательно промыв дезинфицирующими растворами свищевой ход, засыпал его стрептоцидом. На следующий день, так как Рагозин не приходил в себя, Сергеев щедро поил его теми же чудодейственными сульфамидами.

И вот сейчас, на одиннадцатый день после ранения, Рагозин, хоть и слабым голосом, хоть и прерывисто и глухо, но сообщил Сергееву свою фамилию, имя, отчество и назвал военную часть.

Сергеев тогда дивился высокому искусству Соколова, с такою великолепной техникой выполнявшего сложные операции, которые, казалось бы, под стать только крупному нейрохирургу в специальной клинике. А ведь Соколов по своей должности в мирное время всего только рядовой заведующий хирургическим отделением обыкновенной городской больницы на периферии. Костя испытывал чувства благодарности и уважения за те прекрасные уроки тончайшей хирургии, которые он получил и получает у такого превосходного врача и учителя.

Костя вспоминал сейчас, как долго он не мог решиться на полостную операцию, как мучительно сомневался в своих возможностях хирурга и как однажды решился только потому, что рядом стоял Соколов и обычным тихим голосом сказал: «Не волнуйтесь, делайте». Операций было так много, нужда в хирургических руках так велика, что задумываться не приходилось, работать надо было бесперебойно и во что бы то ни стало, и он, незаметно для себя, стал заправским хирургом. Ведь нарастание опыта шло со скоростью в десятки, в сотни раз большей, нежели в мирной обстановке. Если в обыкновенной больнице или в клинике хирург делал две-три операции в операционный день — это составляло двадцать-тридцать случаев в месяц. При этом молодой врач делал самые легкие операции, не скоро получая полостные и добираясь до них очень постепенно и очень осторожно. Здесь же требовалось оперировать нередко с утра до вечера, а случалось, и круглые сутки, и при этом все, что ни приходилось, — выбирать не было возможности. И обстановка сплошь и рядом бывала такая, что, казалось, даже самая легкая операция в этих условиях технически невозможна. Нередко здесь все вопиюще противоречило требованиям не только асептики, но и простым правилам гигиены. Случалось делать операции не только в малоприспособленных, наскоро прибранных избах, не только в тоненьких, насквозь продуваемых палатках или в сырых, темных землянках, но и на открытом воздухе — в лесу, в поле и даже просто в развалившемся окопе или в канаве.

Размышляя сейчас об этом, Сергеев вдруг вспомнил, как Коля Трофимов, вынужденный обстоятельствами, сделал молодому командиру срочную трахеотомию в лесу под деревом. У больного вследствие ранения шеи образовался отек Трахеи. Он стал задыхаться. На лице его выступил пот, пульс сильно участился, нос и подбородок посинели, концы пальцев, особенно под ногтями, стали почти черны. Трофимов не стал дожидаться, пока принесут специальный троакар или трахсотом — медлить нельзя было ни минуты, — подложил под затылок больного обыкновенный камень, чтобы голова его запрокинулась назад, и простым скальпелем сделал прокол гортани. Трофимов был принужден из-за особой поспешности отказаться от применения анестезии и даже от остановки кровотечения. Все это он сделал уже после операции, когда больной через трубку свободно дышал, когда посинение исчезло и пульс установился.

— Пуля дура… — любил повторять слова Суворова рассудительный Бушуев, поворачивая эти слова по-своему. — Дырявит человека где хочет. — И сокрушенно добавлял: — Война есть война. Где убили, там и похоронили, где ранили, там и полечили. Тут каждая минуточка дорога, зря терять ее нечего. А все ничего, всё слава богу, наш человек быстро поправляется, потому что по натуре крепок, вынослив и очень даже желает жить. Кто очень хочет жить, тот завсегда скорее поправляется.

Из сведений, присылаемых московскими и другими тыловыми госпиталями и клиниками, Сергеев знал, что значительная часть раненых, которых при первой обработке раны пользовали сульфамидными препаратами, прибывала в тыл с нормальной температурой, в наиболее благоприятном для дальнейшего лечения состоянии. Те же раненые, у которых почему-либо не проводилась обработка новейшим способом, нередко доставлялись с нагноениями, флегмонами, сепсисом и другими тяжелыми явлениями.

Костя видел раненых, которые заканчивали свой лечебный путь здесь, в полевом госпитале. А ведь и они принадлежали к разряду тяжелых, многие еще совсем недавно лежали неподвижно, не верили в свое выздоровление. Сейчас они быстро поправлялись и уже вскоре могли вернуться в строй.

Возвращение в строй!

Это одна из основных проблем воюющей армии. Французские врачи много писали о том, что в войне 1914–1918 годов победоносный исход ее решили хорошо излеченные раненые, быстро вернувшиеся в армию. Может быть, это и преувеличено, но доля правды здесь несомненна. По сведениям, приходящим из тыловых госпиталей, получалось, что в нашей армии в строй возвращается больше семидесяти, может быть даже под восемьдесят процентов всех раненых.

Костя часто вспоминал отца Лены, в последние годы отдававшего все силы сложному делу медицинского обслуживания армии. Как ни насыщен был рабочий день профессора Беляева, несколько часов он обязательно уделял работе над своей книгой «Военно-полевая хирургия». Каждый вечер после лекций, приемов, обходов, операций он садился за письменный стол в углу большого кабинета и до глубокой ночи писал свою книгу. Он почти отказался от личной жизни. Страстный хлебосол, он, казалось, больше всего любил принимать гостей. У него собирались его товарищи, ассистенты, помощники, партнеры по инструментальному ансамблю. Традиционные семейные обеды и ужины были в жизни вдового старика Беляева подлинным отдыхом. Но теперь каждый раз, когда он задумывал такой обед или ужин, его охватывало раздумье: ведь на это уйдет несколько часов драгоценного времени. И старик отказывался от приема друзей. И другое, уже по-настоящему любимое занятие — музыка также отошла на дальний план. Старая виолончель профессора теперь подолгу сиротливо стояла в углу за роялем, и хозяин только поглядывал на нее с болью в сердце и не решался вынуть из уютного кожаного футляра. Ему все хотелось возобновить свои камерные вечера — трио и квартеты. В былые дни эти камерные собрания были обязательны, для них отводились среды или субботы, и очень редко что-нибудь могло помешать им. А в последние месяцы для них не находилось времени.