Борис Раевский - Удар! Ещё удар!..

Свистун поглядел на Смольникова. Тот пожал плечами. Да… Все ясно…

— Внимание! — воскликнул «папаша Симон». — Два восемнадцать!

Он сам подошел к яме и поднял планку.

— Два восемнадцать, — повторил он. — Тебе это не по зубам, Рассел. Ну, Дик, мы ждем!

Дик Тювас неторопливо — мелкими шажками, аккуратно приставляя пятку одной ноги к носку другой, — отмерил разбег, провел носком туфли черту и стал возле нее, опустив руки, весь расслабившись. Лицо у него сделалось чуть грустным и отрешенным, словно думал он о чем-то далеком и важном: о своей покойной матери, или о том, как он в детстве тонул, или о давнем своем путешествии с отцом по Африке.

Потом он поднял голову, взглянул на планку, вздернутую чудовищно высоко, и словно бы прицелился.

Рванулся с места, все ускоряя шаги… Тело его взмыло вверх. Казалось, он все же не достигнет, не перейдет планку. Однако он распластался в воздухе, тело его на миг словно повисло, замерло, нарушив все законы земного притяжения, и вдруг мягко перекатилось через планку.

Все это произошло так стремительно!.. И так легко! Словно Дику вовсе не составило труда взять высоту.

Два восемнадцать! Смольников хмуро поглядел на Григория Денисовича.

Правда, у самого Смольникова лучший результат в этом году был два двадцать два. Но ведь то — его личный рекорд! А рекорды, как известно, не каждый день пекут. А тут — запросто, так, на обычной тренировке, — два восемнадцать!

Сколько же он на состязаниях покажет?! Там ведь он соберет все силы, выложит всего себя…

— Повтори! — крикнул «папаша Симон».

И Дик снова вышел к черте. Опять он опустил голову, сосредоточиваясь. Опять тело его взмыло ввысь. И опять казалось — нет, ему ни за что не перейти планку. Но он сделал какое-то неуловимо быстрое движение, словно бы оттолкнулся от самого воздуха. И мягко, по-кошачьи, перекатился через планку.

Потом гости еще посидели на стадионе. Говорили о всяком разном, только не о завтрашней встрече. Этой темы все дружно избегали. Будто завтра и не предстоял им олимпийский поединок, короткая схватка, к которой они готовились четыре длинных года.

Смольников вернулся в свой номер хмурый.

Нет, он не зеленый новичок. Валеру Смольникова, обстрелянного в десятках состязаний, трудно было выбить из седла. И все-таки — честно говоря — эти два восемнадцать потрясли его.

Два восемнадцать! И, главное, — с такой легкостью.

Как же быть завтра?

Он понимал: завтра потребуются все его спокойствие, вся выдержка и хладнокровие. Но где их взять, когда эти проклятые два восемнадцать торчали в мозгу, как заноза.

Как строить завтрашний поединок? Что противопоставить Тювасу?

Он лег, не раздеваясь, на кровать. Лежал и думал. Но мысли были все какие-то суетливые, ненужные.

То вспоминалось почему-то, как первый раз выстрелил он из отцовской двустволки. Двенадцатилетний Валера тогда очень старался попасть, долго целил в стоящую на пеньке ржавую консервную банку. Но, наверно, от слишком долгого напряжения, а может, еще по какой-то причине, когда он нажал на крючок и приклад упруго толкнул его в плечо, банка продолжала стоять, целая и невредимая, а их пес, Марат, находившийся метрах в трех справа от цели, вдруг заскулил и, хромая, ринулся прочь: дробинка угодила ему в лапу.

Потом вдруг всплыл перед глазами экзамен по сопромату. Из тридцати шести билетов он не знал одного, восьмого.

Его товарищ, Димка Горев, быстро подсчитал, что по теории вероятности беспокоиться абсолютно нет оснований: вытащить нежелательный билет почти невозможно.

Но Валерий совершил-таки невозможное: выудил из целой пачки именно этот несчастный восьмой билет.

Вообще почему-то именно сейчас косяком лезли в голову все горести и беды, приключившиеся с ним в жизни.

А потом вспомнилось, как однажды он, мальчишкой, учась в спортшколе, прыгнул через веревку с мокрым бельем. Мамаша так испугалась, даже опрокинула корыто с водой.

Он вообще тогда все время прыгал, не только на тренировках. Спускался по лестнице, прыгая через несколько ступенек. Прыгал через заборы, до смерти пугая теток на огородах. Даже в постель он не ложился, а прыгал.

Сколько же он сделал всяческих прыжков? Однажды вместе с Григорием Денисовичем прикинули — приблизительно, конечно. И получилось жуткое число — девяносто тысяч! Он не поверил и потом, дома, один, снова пересчитал. И снова получилось девяносто тысяч.

Да, и все для того, чтобы не дрожали колени перед высоко вознесенной планкой. А теперь вот этот Тювас…

«Ладно. А ужинать все-таки надо», — подумал он. Встал, вышел в коридор и постучал в соседний номер, к Григорию Денисовичу.

Тренер поглядел на него испытующе:

— Ну, и как?

— Что «как»? — переспросил Валерий. Помолчал и хмуро добавил: — Два восемнадцать — не шуточки.

— Не шуточки, — подтвердил тренер.

Он задумчиво посмотрел в окно. Там лезли прямо в комнату косматые лапы какого-то незнакомого дерева. Ствол его, толстый, был как войлоком укутан. А ветки утыканы зелеными, мягкими, как шелк, иголками.

Потом посмотрел на Валерия. Внимательно, будто видел ученика впервые. У Валерия длинные ноги, узкие бедра, и вся фигура истинно «прыжковая». Такая легкая, будто весь он — на пружинах. И в любую минуту может «выстрелить» себя под потолок.

— А знаешь, — сказал Григорий Денисович, — некоторые на тренировках показывают куда лучшие сантиметры, чем на соревнованиях. На тренировке — оно вольней, раскованней. Может, и Тювас из этой породы?

Валерий пожал плечами.

Он, конечно, сразу раскусил немудреную хитрость Григория Денисовича. Ну, что ж — тренер… Тренеру положено вселять бодрость в ученика. Всегда. В любых, самых скверных обстоятельствах. Наверно, и сам он, если был бы тренером, вот так же, спокойно и уверенно, вдалбливал бы прыгуну, что волноваться нет причин.

— Твоя задача простая, — продолжал Григорий Денисович. — Покажи свои два двадцать два. И все. Ну, а Тювас… Может, он и два восемнадцать не потянет? Это ведь Олимпиада — не тренировка. Тут, брат, все решают нервы, воля. Ну, а воли тебе не занимать. Помнишь, как ты Рыжова сломил? Вот то-то…

Он задумался, снова глядя на косматые мягкие лапы в окне.

— Странно, — в раздумье продолжал он. — Когда Тювас так прибавил? Помнишь, в Париже он показал два семнадцать — и баста. А раньше — и того меньше — два десять, два двенадцать. И вдруг — такой скачок.

Валерий качнул головой.

— Париж — это же год назад. За год можно и подрасти.

— Можно, конечно, — согласился Григорий Денисович.

Они замолчали.

— Ну, ужинать, — сказал тренер и встал.

Встал и Валерий. Они уже вышли в коридор, когда услышали: в номере звонит телефон. Они остановились. Телефон звонил пронзительно, требовательно.