Андрей Куторкин - Валдаевы

— На войну не годен, а с бабами воевать и цены тебе нет.

Отец Иван поспешил прочь, потому что страдал одышкой. Какой со скотов спрос? На исповеди, поди, будут врать. А как скажешь, что сам все видел?

И вот теперь отец Иван с ужасом представлял дочь свою на соломе, как белеют в полутьме ее ноги… Боже!.. И неужто вот так же, с такой же охотой в каждом движении?.. Убил бы!.. И пук соломы во рту… Нет, нет! Все не так было… Растоптали цветочек, в грязь вмяли…

Взглядывал отец Иван в зеркало, и казалось ему, будто он чахнет не по дням, а по часам. В конце концов решил поехать в Алатырь.

Далеко за Сурой, в лесной стороне, которая так и зовется — Глухая, стоит высокой стеной сосновый бор. Солнце с трудом пробивается через разлапистую хвою. Колышется под ногами белый мох, среди которого то тут, то там диковинные цветы. А когда приглядишься, окажется, что это не цветы, а грибы, которые называются сосновыми. На вид они как рыжики, только светлее; гребешок напоминает китайский развернутый бумажный цветок, будто расцвеченный радугой. Красота этого земного дара вошла в мордовские песни. На ощупь сосновые грибы словно каменные; такие ядреные, такие плотные, такие твердые, что собранные в кадушки ни под каким жомом не меняют своей формы. Суп с этими грибами кажется вкуснее мясного. Подержи посыпанный солью мокрый грибок на кончике пруточка над пылающим костром две-три минуты, получишь не забываемое по аромату и по вкусу лакомство. Но есть у них один-единственный недостаток: растут они только в дремучем бору-беломожнике, у прозрачной речки Карамалы. В этой речушке можно мыть грибы, стоя одной ногой на одном ее берегу, другой — на другом, как бы оседлав Карамалу.

Ни одного грибного лета не пропускают аловцы, чтобы не приехать сюда с пятью-шестью кадушками. Вот и теперь они прикатили на сорока подводах, остановились посреди большой поляны, распрягли лошадей, надели на них путы и пустили на зеленую отаву. Повесили на шею лукошки, перекрестились на восток и пошли по грибы.

— Палага!

— Веронка!

— Ау-у-у!

Ходили под соснами, как по залам с высокими колоннами, пока не умаялись.

Мыли грибы в быстрой Карамале. А вскоре на поляне заплясали костры. И Платон, проходя меж танцующими огнями, удивился, как много нынче понаехало мужиков, и большинство — увечные: тот руки, этот лишился глаза, у того вместо ноги деревянный чурбачок с ремнями.

Смеркалось. Точно недовольные, что их больше не кормят дровами, посапывали, засыпали костры. Укладывались спать и аловцы. Позвякивали колокольчиками да побрякивали путами лошади, хрупающие отаву. Верхом на ветке дикой яблони качался полный месяц.

— У-до-до! [30] Удодо — спите. — однообразно повторял удод.

Из-под телеги выбрался Платон Нужаев и растолкал Романа Валдаева, который разбудил под телегой соседа, а тот — другого, и цепочкой, вслед за Платоном, потянулись мужики на соседнюю поляну.

Уселись в кружок на прохладную траву и заговорили о наболевшем: пора делить барскую землю. Царя нынче нет, все равны и свободны, а коли свободны, коли равны, землю тоже надо делить поровну. Иные возражали, мол, надо погодить до Учредительного собрания…

— Годи! — усмехнулся Платон.

— Власть, конечно, временная, так ведь хоть и временная, а власть. Зададут за самовольство такого перцу! Покрепче, чем в пятом годе.

Делились последними новостями, валом валящими со всех сторон: о том, что в начале октября крестьяне села Пятины и соседних татарских деревень Саранского уезда забрали у помещиц Деканской и Маковой земли, а в Перхляе, что в Инсарском уезде, вернувшиеся с фронта солдаты и крестьяне разгромили имение помещика Глебова; восстали села Лемдяй и Старое Акшино — там уничтожили имение помещицы Беликовой. А что творится в селах Протасове, Мокшалей, Монастырском, Гузынцы!.. Куда ни глянь, всюду полыхают зарницы отмщения.

Большинство было настроено решительно.

— Чего годить?

— Пора пришла.

— За что кровь проливали?..

Почти до рассвета не смолкали голоса на опушке.

Отец Иван возвращался из Алатыря. Нанять в городе извозчика было нелегко: они отнекивались один за другим, мол, времена нынче смутные, по дорогам шляется много недобрых людей, а ехать обратно придется ночью… В конце концов один все же решился, но с уговором, что заночует в Алове, в доме отца Ивана.

Едва выехали из Алатыря, кучер начал боязливо озираться.

— Чего волков днем бояться, — пробовал шутить отец Иван, хотя самого его глодал безотчетный страх.

И кучер рассказал недавнюю историю про своего приятеля, тоже извозчика. Была у того лихая тройка. В дождливый день ожидал он седоков возле вокзала. Подошли двое дюжих, в шинелях. О цене спорить не стали, хотя извозчик заломил прилично. Другие извозчики ему позавидовали: здорово подзаработал парень. На второй день нашли… Валяется в дорожной пыли — весь в кровище, в левой глазнице по самую ручку кинжал торчит.

— Дезертиров нынче везде — пруд-пруди. Солдаты с войны бегут. Злые, с ружьями… Какого солдата ни встреть — дезертир.

Отец Иван соглашался, что времена нынче — хуже придумать нельзя. А все потому, что свергли царя.

И еще отец Иван думал, что его дети — Евгения и Александр — тоже без царя в голове. Так и сяк выведывал у Жени, от кого ребенок, — но та не призналась. Грозил, укорял… Но что толку? В конце концов смирился. Дочь хворала и не могла ехать в Алово вместе с ним. Обещала вернуться, как только поправится, но сказала, что в отцовском доме не поселится, — устроится учительницей, а жить будет при школе, потому что дома ей все надоело, особенно посты, которые она не может терпеть с детства…

Впереди на дороге зачернела фигура. Ямщик хотел проскочить мимо, но отец Иван приказал остановиться, потому что узнал Арефия Локоткова, барского слугу.

— Подвези, батюшка.

Арефий взобрался в тарантас. Сперва ехали молча, потом слово за слово — разговорились. Арефий жаловался на тяжелые для барина времена: мужики за аренду земли не платят, и поинтересовался, что сказано в писании насчет конца света. Чует его сердце — скоро всему конец. И рассказал про себя странную историю. Будто бы шел он из Сарова. Шел вдоль берега, дом был уже близко, — а дело к вечеру, — и вдруг стало жутко от тишины. Ничто не шелохнется: ни травинка, ни листочек. Даже сверчки примолкли. Только две черные птицы мотаются в солнечном небе. Вдруг воздух стал прохладнее и как бы гуще. Поднялся ветер. Сначала ощупал Арефия, точно поправляя одежду, потом снес с головы фуражку. Словно плечом, начал выталкивать с дороги. Закружил, стремясь поднять вверх. Арефий лег ничком, и над ним завыла, будто заплакала, черная туча. Издали послышалось тарахтенье. Глянул — волосы дыбом стали: мимо катится незапряженная телега без оглобель. Ужас!..