Андрей Куторкин - Валдаевы

— Ураган. Божья воля, — сказал отец Иван.

— Не к добру, — вздохнул Арефий. — Все пока тихо, но тишина недобрая — быть бунту. Вон, новую власть в Алове избрали — сельский Совет. Всем верховодит Глебка Мазылев. Но мужики, кто победнее, на него ропщут. Другого хотят. А ежели во главу Совета Платона Нужаева посадят, не миновать лиха. Бунтарь из бунтарей.

— Кто ж его, голодранца, выберет верховодить?

— А такие же, как сам он.

Дома отца Ивана ждала радость — приехал сын Александр. Приехал один — семья осталась в Тобольске. Он почти ничего не рассказал о себе толком: как жил, чем занимался все это время. Выпил рюмок шесть водки, отчего лысина его покраснела, и завалился спать. А рано поутру укатил в Алатырь по каким-то неотложным делам. Вскоре пришла весть, что Александра избрали помощником уездного комиссара Временного правительства.

— Ну и дела! — покачал головой отец Иван, не зная, радоваться или огорчаться.

Все так же скрипят колодезные вороты, и древний как мир, хромой Шулай ходит от двора ко двору — чинит рукавицы; все тот же петушиный крик призывает аловцев по утрам к новому дню, по-прежнему взимается подать, все так же пронзительно и жалобно голосят и причитают бабы по своим убиенным на войне мужьям, — все, кажется, на белом свете идет таким же порядком, как и в прошлом, и в позапрошлом годах; но в действительности — приглядись и прислушайся! — уже все не так, и повсюду беспокойное ожидание, и многим кажется: вот-вот вздрогнет весь шар земной, накренится, изменит свой бег…

Сменяются дни ночами, но не размыкается, не уходит из Алова и окрестных деревень подозрительное затишье, о котором говорил рябой Арефий отцу Ивану, когда ехали они по Алатырскому большаку.

От избы к избе ковыляет Аверьян Мазурин, оставивший в окопах ногу выше колена, — сам заводит речи и внимательно слушает, о чем говорят ему, а большинство говорит об одном и том же:

— Земли Панова надо делить.

— Чего ждать? Отнять — и все тут.

— Видать, зазря зимой Фадей Валдаев кричал на все село: «Сё наша!» Царя больше нет, но и нам не лучше: другие сели бедняку на шею.

— Хватит!

— Пора!

И приспела пора: взорвалась однажды ночью тревожная тишина от набатного стона большого колокола, на улицу повалил народ, потек на телегах в сторону барской усадьбы. Набат разбудил отца Ивана; ему вспомнилась такая же жуткая ночь пятого года, когда вот так же гудел в черноте ночи большой колокол, взывая к бунту. Теперь некого предупредить, чтобы удержали его, подавили. Нынешние власти в Алатыре только и знают, что грызутся между собой, всем сулят золотые горы — нет у них в руках настоящей власти…

Слышался набатный трезвон и в других окрестных деревнях, доносился со всех сторон до усадьбы Панова. Помещик так и не ложился спать с вечера. Было у него нехорошее предчувствие. Месяц назад отправил из имения всю свою семью, и теперь был рад, что поступил так: теперь он один, и пусть будет что будет…

Сунул руку в карман и до боли в суставах сжал рукоять нагана.

Будто не толпа — море, ярясь и пенясь, рванулось к воротам барской усадьбы, ударилось о них, и недовольное, что нашло на препятствие, разбушевалось разноголосицей:

— Панов!

— Барин, гостей встречай!

— Подлюга!

— Кровопивец!

— Дверь растворяй!

— Через забор дуй!..

— Да-а-е-ешь!..

В окно было видно, как один мужик, которого поддерживали десятки рук, карабкается на решетчатую ограду, вот он уже ухватился за верхние концы острых прутьев, похожих на наконечники пик, подтянулся, заносит ногу…

— Бац! бац! бац! — Панов три раза нажал на спусковой крючок нагана, и мужик, на лбу у которого появилась темная клякса, точно в лоб угодили чернильницей, уныло обмяк, зацепился поддевкой за острые прутья и недвижно повис, напоминая бунчук.

Будто море в отлив, попятилась толпа, и Панов с ненавистью закричал:

— А-а-а! Гады! Трусы-ы!

И снова спустил курок — бац! бац! — в пятящихся людей — бац! — высунулся в распахнутое окно, словно хотел напугать толпу зубным оскалом, злобной полуулыбкой — так ощеривается перед смертельной опасностью затравленный волк.

— Ой, застрелил! А-а!.. — вопил какой-то мужик, стоя на коленях и кланяясь в сторону дома, мотая кудлатой, окровавленной головой, — постоял с полминуты на четвереньках, но слов нельзя было разобрать, их не было, воздух сотрясал лишь всхлипывающий крик — и вдруг растянулся во весь свой огромный рост, испуская дух.

— Вот так встретил!..

— А мы по-хорошему хотели!..

— Кровопивец!

Галдели и матерно ругались. Вот-вот и ринутся вспять. Снова спустил Панов крючок — щелк! — нет выстрела. «Пуст барабан!» Подумал, что надо отойти в сторону, зарядить наган, но мысль отойти от окна пришла слишком поздно; увидел, как в глаза ему заглядывает черный зрачок ружейного ствола, шарит по его лицу, — в него целится с колена мужик, — «Мимо?» — мелькнула последняя мысль, и Панов с пробитой жеканом переносицей рухнул на подоконник, выпустив из рук наган, который упал, точно дымящаяся сигара, в газон из алых сальвий.

Павел Валдаев, выбросив из ружья пропахшую гарью гильзу, рванулся к воротам.

— За мной!

И снова рухнула людская волна на обшитые железом ворота — они затрещали под напором плеч.

Точно улей перед разлетом, гудел бывший графский дом; повсюду горланил разноязыкий люд, — татары, мордва, русские, чуваши, — делили барское добро.

Группа аловцев бестолково толкалась в коридоре, пока не вынырнул из гостиной Платон Нужаев:

— Чего стоите? К амбарам валите — там зерно. Погреба надо открыть, скотные дворы — все выскребайте. Нечего зря время терять. Я этого самого раскосого Арефия искал — смылся рябой черт куда-то. Торопитесь, ребятки, не то из Алатыря власти нагрянут.

Подошел Роман Валдаев — весь в крови.

— Не везет тебе, Рома. И в прошлый раз подстрелили. Куда тебя Панов саданул? — спросил Платон.

— Плечо поцарапал.

— Сними рубаху, дай-ка перевяжу.

Роман скинул пиджак с расплывающимся кровавым пятном и снял окровавленную рубашку.

— Ерунда, царапнуло только, — сказал он, разглядывая неглубокую рану. — Дешево отделался. Ваську-то Лембаева… Ему голову пулей прошибло. Подбежал я, а он уже не дышит. Ну? И татарина одного — тоже насмерть…

Будто ярмарка расцвела на господском дворе: сновали мужики, натыкаясь друг на друга, кричали, спорили; словно оплакивая мертвого хозяина, ржали кони, блеяли овцы и козы, визжали свиньи и поросята, выли борзые кобели, шипели индюшки, кудахтали куры, шныряя меж десятками ног и рук.

Ныло плечо, тело полнилось слабостью от потерянной крови, но Роман не спешил во двор к дележу — ходил по комнатам, которые уже были начисто пусты от всякой мебели; хотелось ему обнаружить скрытый от глаз сейф, про который он однажды слышал от Анки Лемдяйкиной, — «а денег в нем — тыща целая, и все деньги — монетами золотыми», — но никакого сейфа не обнаружил; в одной из комнат, правда, увидел железный ящик, но массивная дверка его была открыта настежь, в ящике четыре бумажки, похожие на деньги, но написано на них не по-русски; на всякий случай Роман их сунул в карман; на том же ящике лежала поношенная фетровая шляпа, в которой обычно щеголял Арефий Локотков.