Андрей Куторкин - Валдаевы

После завтрака Гурьян сложил в мешок все, что надо было взять с собой, — котомка вышла преизрядная, — и стал прощаться. Аксинья, всхлипывая, прикрывала концом зеленого платка обезображенный плачем рот.

Гурьян поцеловал ее во влажные губы и почувствовал, как по спине пробежал холодок; схватил жену за плечи и потряс:

— Не вой…

Закинул за спину котомку.

— Я еще к Кузьме Шитову загляну — проститься надо.

Вышел в сени, спустился по ступенькам крыльца. Красными стаями нависли над головой спелые вишни, чуть покачиваясь под ветерком, словно жалея его и прощаясь.

Направился к Шитовым.

В каких только краях не побывал, каких только людей не повидал отец Кузьмы — Иван Шитов! На Волге был водоливом, матросом, крючником. В Сибири, на Ленских приисках, женился на чалдонке и, накопив деньжат, отстал с помощью жены от гулящей компании приисковых рабочих и приехал в родное село.

Жену его, Улиту, до сих пор зовут сибирячкой, хотя она давно уже бойко говорит по-мордовски. В Алове они дом поставили, купили мерина и черную комолую корову.

Улита народила своему Ивану четырех дочек и сына Кузю, про которого на крестинах сказали — выскребок. Последний, значит… Девки что? Подрастут — замуж повыходят, навсегда уйдут из родительского дома. Старшая, Матрена, уже давно замужем — за Платоном Нужаевым… И вся надежда Ивана и Улиты легла на сына. Кузе исполнилось восемь лет, когда его начали возить в Зарецкую начальную школу. Учился он там вместе с Гурьяном Валдаевым, и оба закончили ее с похвальными листами, стали заправскими книгочеями.

За то, что Кузьма всегда ходил глядя себе под ноги, прозвали его Комагаем [12] Комагай — понурый. . Любовались сыном Иван с Улитой — настойчивым и смышленым рос он. Учился у первейшего столяра — все перенял; а когда ученик соединил два бруска — кленовый и березовый так ловко, что зазор совершенно не виделся, столяр сказал ему, что и сам не сработал бы так, и послал на выучку к токарю по дереву. Два года проходил Кузьма в помощниках у токаря, на третий выточил и вырезал из липы портрет учителя, и тот, восхищенный, сказал:

— Больше учить не буду. Сам теперь мастер получше меня.

Кузьма оборудовал свою мастерскую, но дело двигалось не ходко, хотя заказов было хоть отбавляй, — мастер все делал не спеша, но красиво и прочно.

Много времени у Кузьмы отнимали книги. Читал все подряд: и копеечные брошюрки, что приносили офени, и пухлые книги из библиотеки в Зарецком, и порыжевшие от времени журналы, хранившиеся на чердаке у аловского попа.

Не раз жаловалась Улита мужу: мол, поговори ты с ним, не доведут до добра эти книги, может, из-за них Кузя-то и на девок не смотрит, а ведь годков ему — все двадцать четыре… Но муж успокаивал ее, говорил, знать, его заветный час не приспел, не приглянулась парню желанная…

Но вскоре настал для Кузи этот «заветный час». Проходя на пасху по празднично гудящей улице, он увидел Надю Латкаеву, меньшую дочку старого Наума Латкаева. Взявшись за веревки, два парня раскачивали ее на качелях. Сколько раз видел ее Кузьма, но не замечал, проходил стороной, а тут вдруг… сердце будто оборвалось.

Много книжек прочел Кузьма, но ни одна не давала ответа, как ему повести себя с Надей, как с ней встретиться и о чем говорить. Как неприкаянный бродил он по своей мастерской: на верстаке лежала раскрытая на середине книга, но он к ней не притрагивался; стол, заказанный попом, так и остался несобранным, рамы для окон — незастекленными.

Должно быть, Надя давно приметила молчаливого парня, часто появляющегося возле ее дома. Как-то шла от колодца с ведрами, навстречу — Кузьма.

— Давай помогу.

Улыбнулась Надя, но коромысло не отдала: не пристало парню у всех на глазах бабью работу делать, да и что скажут, когда увидят…

В красное воскресенье парни с девушками гуляли в лесу. Девушки рядились «лесными девами», танцевали под тальянку. В стороне от всех прохаживался Кузьма, поглядывая на оплетенную зелеными ветвями лесную фею — Надю Латкаеву. На закате скинула она свой наряд — как будто вышла из зеленой тучки. Сама подбежала к Кузьме и спросила:

— Ты чего весь день смурый такой?

Кузьма собрался духом, робко притронулся к ее руке — и сам потом не мог понять, что вдруг сталось с ним, — сипло бухнул:

— О тебе думал… Замуж за меня выйдешь?

— Батюшке полтораста рублей на стол выложишь — отдадут за тебя и меня не спросят, — усмехнулась Надя.

— Накоплю и положу. А самой-то… самой-то за меня хочется?

Рассмеялась Надежда и прочь пошла.

Из-за нее, из-за Нади, и отказался Кузьма поехать на заработки вместе с Гурьяном. Решил, что и в Алове заработает кладку, боялся, вдруг уедет надолго, а Надя его ждать не станет; недаром говорят: с глаз долой — из сердца вон…

И когда прощался с Гурьяном, виновато отвел взгляд, крепко пожал руку и еле слышно сказал:

— Ну, доброй тебе дороги!

Больше года не был в селе старший сын Наума Латкаева — Марк. К его приезду отец построил для него каменную лавку с кладовкой: в задней половине окна заделаны железными решетками, а поперед них — двустворчатые ставни, двери тоже с решетками изнутри.

Марк приехал в городской одежде, — синяя, как предзакатное небо, сибирка с темной опушкой, пестрая бархатная жилетка, красная рубаха-астраханка, широкие плисовые штаны, сапоги гармошкой, замшевые перчатки, в грудном кармашке жилета — часы на длинной бисерной цепочке. Рыжая борода его была округло подстрижена снизу — тоже на городской манер; зато волосы — под горшок, а усы, как у запорожца.

Не забыл Марк и про жену Ненилу. И ей привез городские наряды.

Взглянув на ребенка, которого Ненила кормила грудью, Марк не нашел в его чертах ничего своего, но промолчал, и лишь когда уже был навеселе, — отец вволю угощал его водкой, — подошел к колыбели, перевел взгляд с дочери Кати на жену, а потом снова на дочь, отошел и многозначительно пропел:

Лавка Марку понравилась — просторная, много места для товара. Побывал в других лавочках в Алове, высмотрел, что там в продаже. Неделю спустя отправился в Алатырь и привез оттуда такой товар, какого в селе ни у кого не было. А над дверью в лавку повесил вывеску. На ней белилами на черном фоне было выведено:

ГАСТРАЛОМ

Привез он в числе прочих товаров и булки, называемые французскими. Но в Алове их почему-то никто не покупал. Тогда Марк порезал их и высушил, а на бумажке написал химическим карандашом: «Сухори гля чаю». Но покупатели все равно их не брали. В его лавке им нравилась одна шипучка. Даже дед Наум пристрастился к ней и тянул с превеликим удовольствием. Марк записывал каждый приход отца в лавку: «Тятька снова вылакал бутылку — 5 коп.».