Андрей Куторкин - Валдаевы

Заслышав скрип и голоса во дворе, бабка Оря вышла на крыльцо. Ба! Не сон ли? Калерия с ребятишками!.. А Евграф? Где же Евграф?..

Первой с бабкой Орей поздоровалась Калерия, потом ее дочери — Нина и Лена и уж последним сын Костя. Со дна тарантаса приезжие достали три подушки, тюфяк, отвязали притороченную к задку малиновую коробью, вытащили из-под сидений еще какие-то вещи, и все это с помощью возчика быстро перетаскали в избу. И когда все было внесено, бабка Оря не без язвительности спросила:

— А Ягру-то вы не забыли?

— В тюрьме он, матушка…

Старуха часто-часто заморгала, глядя на сноху, потом закатила глаза, грохнулась на коник и запричитала:

— Ой, сы-ы-но-ок!..

Изба загудела большим колоколом.

Сбежались соседи. Толпились на крыльце и под окнами.

Илюшка не решился войти в избу. Зато Купряшка Нужаев осмелел и заглянул в окошко. Потом подбежал к Илюшке.

— Домой иди. Там конфетки раздают.

— Ври!

— Ей-богу, не вру!

Илюшка несмело направился в избу. Купряшка подталкивал его сзади.

— Вот Илюшка. Ему тоже конфетку надо, — сказал Купряшка.

— На, держи гостинец, маленький Чувырин! — Калерия улыбнулась и протянула конфетку — длинную, как палочка, перевитую полоской золоченой бумаги.

Исподлобья, изучающе смотрел Илюшка на людей, толпящихся в избе. У малышей в руках конфетки, и они улыбаются. А у бабки Ори нет конфетки — лежит на конике и причитает, вытирают слезы и другие старушки. О чем плачут? Или обделили их? Илюшка крепче сжал руку с гостинцем. Очень уж жалко бабушку… Поделиться с ней? Но ведь конфетка одна-единственная…

За спиной, сопя от удовольствия, сосет свою конфету Артюшка Зорин, а Борька Валдаев, опоздавший к раздаче гостинцев, спрашивает завистливо и подобострастно:

— Сладкая?

— Угу.

Бабка Оря все еще плачет на конике.

Толпа во дворе стала еще гуще.

На бельевом шесте Илюшка увидел мужские порты и красную, с синими полосками рубашку и сразу вспомнил про дедушку, который вьет сейчас новые вожжи на берегу речки. Уж он-то успокоит бабку!..

Филиппу Чувырину за семьдесят, но любят его мальчишки, — ведь дед первый сказочник и врун в Алове. Кашляет дед как-то по-особенному, будто из холостого ружья палит, гулко и глухо: бухум! За это и прозвали его Бухумом. А за крючковатый нос, до кончика которого легко достает нижняя губа, еще и Филином прозвали. Как сотский, он имел для ношения бляху размером с чайное блюдце, на которой выбит царский герб — двуглавый орел.

Для своих лет Бухум и боек и здоров, только на уши туговат стал. Сидит он сейчас в заброшенном саду под яблонькой — вожжи вьет. Чуть начнет припекать, он — в тенечек, так и движется вокруг дерева, как Земля вокруг Солнца. Между делом Бухум закинул в соседний сад удочку, закатав крючок в мякиш черного хлеба. Так он выуживает соседских кур. Их пока в саду нет, но Бухум знает, что кто-нибудь выгонит кур с огорода, чтобы не клевали огурцы. Хохлатки побегут вдоль плетня, хоть одна да остановится, клюнет приманку. Тогда не зевай, тащи курицу — она и звука не издаст забитым, саднящим горлом. Дед воровато оглядится — не смотрит ли кто? — и, свернув добыче голову, спрячет курицу в укромном местечке, чтобы на другой день сварить в особом чугунке.

Все знают: Бухум не брезгует и дохлыми курами, которых дети подбирают на задворках и загуменьях. Явится к нему ватага сорванцов, и самый бойкий из них говорит: «Дедусь, ты сколько сказок расскажешь за эту курицу?» Бухум придирчиво пощупает товар и, если понравится, бухумкнет и назовет цену: «Сколько вам рассказать за нее? Гляжу, не очень-то свежая…» — «Да теплая еще, застыть не успела!» — «Ты, паря, врать горазд ловчее меня. Ладно, так и быть, расскажу три коротких сказки…» Рассядется вокруг него малышня, точно грибы у старого пня, слушают…

«Хотите верьте, хотите нет, а вот единожды что приключилось… Значит, лежу ввечеру на печке, темно за окошком, и вдруг слышу, собачка наша — Шалавой звали — заскулила эдак жалобно… Я, значит, с печки слез, фонарик зажег — и в сени. Гляжу, сидит в сенях волчище, поболе теленка. Что делать? Ну, схватил с колка кнут и давай им серого по спине… Ясно, волчище света белого не взвидел. А я ему еще, да еще, да с потягом — хлысть, хлысть! Сердяга передо мной на задних лапах пляшет и гавкает. А я знай порю его. И вдруг ка-ак скаканет он в чердачное окно — только его и видели».

«Да ведь окно-то у вас такое махонькое — заяц не пролезет. Как же волк пролез?»

«С испугу, видать, потончал изрядно».

…Дед Бухум не заметил, как подбежал Илюшка.

— Дедь!

— Чего орешь, оглашенный?

— Бабуська… Плачет она. К нам гости приехали.

— Какие такие гости?

— Из города. Домой иди.

— Ишь ты, гости! Ну-ка, внучок, пугани вон с того огорода кур, огурцы портят.

— Дам я им!

— Во-во!

Илюшка припустился в огород, поддерживая рукой соскальзывающие портки. Хохлатки побежали вдоль плетня. Дед потянул на себя удочку — на крючок попалась рябая курица. Старик, не мешкая, свернул ей голову и замотал хохлатку в кудель.

Хозяин имения Ростислав Максимович и его брат Евгений — голубоглазый подпоручик, приехавший неделю назад в отпуск, покачивались в рессорном фаэтоне на лесной дороге, ведущей в Алово.

Говорили о разном: о графе Витте и графе Льве Толстом, о нынешней политике Турции на Балканах и о прошлой англо-бурской войне. Потом речь перекинулась на разные хозяйственные дела, связанные с имением, и Ростислав Максимович похвалился новой лесопилкой, что за Сиявой, — до нее надо ехать лесом, до паромной переправы, мимо знаменитой Чернавки…

— Что за Чернавка? — спросил брат.

Ростислав Максимович удивился. Как? Разве Евгений ничего не слышал о Чернавке? Замечательное место! Простой родник в сосновом лесу, но вода в нем холоднее льда, наберешь в рот — зубы зазвенят. Однажды он, Ростислав Максимович, пробовал измерить глубину колодца — не вышло: опускали веревку с камнем на конце — длинную-предлинную, но дна так и не достали…

— На обратном пути, — продолжал Ростислав Максимович, — заедем на нашу мельницу. Вон за тем селом. Потом я покажу тебе, как из белой глины делают кирпичи. Там же, рядышком, наша пекарня, а потом — на пчельник…

Поравнялись с избой Чувыриных, возле которой толпился народ. Ростислав Максимович приказал кучеру Харитону остановиться.

— Что здесь такое? — Граф с любопытством оглядел покосившуюся избу, будто застывшую в почтительном поклоне, как бы размышлявшую: свалиться немедля али еще постоять денька два-три? Перевел взгляд на толпу. — Умер кто-нибудь или воскрес?

— Эй, соцкай! — рявкнул кучер Харитон, стараясь угодить барам. — Соцкай!

— Слыхали? — зашептались в толпе. — Соцкого кличут. А кто он такой?