Андрей Куторкин - Валдаевы

— Подождите, товарищи, сначала мои глаза привыкнут к полумраку после солнечного света. — Он разделся, неторопливо повесил пальто на вешалку и повернулся к сидящим за столом. — А теперь здравствуйте! Моя фамилия Волжанин, зовут Николай Петрович. Послала меня сюда Надежда Константиновна. Ее вы все знаете.

Волжанин окинул взглядом комнату, оклеенную розоватыми обоями, потом мельком, оценивающе, остановился на каждом из собравшихся. Не сел за стол, а принялся расхаживать по комнате, заложив руки за спину.

— Судя по надписи у входа в это жилище, мы с вами находимся в собственном доме госпожи Сыромятниковой, — непринужденно сказал он, будто продолжая разговор, начатый еще вчера. — На первый взгляд, ничего особенного в том, что одинокая старушка имеет свой домик. Но давайте разберемся внимательней, что такое собственность…

Говорил он просто, незаметно соединяя и сопоставляя знакомые понятия с незнакомыми, мудреными как будто; но после небольшого разъяснения все становилось на свои места, и слушателям казалось, будто это их собственные слова и мысли. Так вошли в их сознание понятия: эксплуатация, прибавочная стоимость, собственность, капитализм, социализм, классовая борьба…

— А теперь, товарищи, — Николай Петрович оперся руками на стол, — не стесняйтесь, спрашивайте, кому что непонятно.

— Спасибо вам, — проговорил Быстров, слегка волнуясь. — Вы многое нам объяснили. Только мы так складно не умеем говорить. Почаще бы к нам заглядывали!..

— В неделю раз мы с вами будем собираться, спорить, — ответил ему Волжанин, — вот и научитесь последовательно излагать свои мысли. Пока же, если вам не о чем меня спрашивать, расскажите сами, кто где работает, а приехавшие из деревни пусть поведают о крестьянской жизни, какая там земля у них, как родится хлеб, надолго ли хватает его. Рассказывать начнет вот этот товарищ… Как ваша фамилия?

— Валдаев.

— Кем работаете?

— Молотобойцем.

— Сколько зарабатываете?

— Когда как придется, но каждая третья копейка из заработка — моя.

— А это много или мало?

— В среднем рубль в день, но половину я посылаю в деревню.

— Так-с… — Николай Петрович задумался на секунду. В наступившей тишине из-за печки выскочил котенок, — длинношерстный, спина колесом, — сделал три-четыре шажка и в нерешительности остановился, угрожающе зашипел, попятился. Волжанин так заразительно засмеялся, что не удержались и другие.

— Шагай смелее, милый, — шутливо напутствовал его Николай Петрович. — Смотри, насколько этот мир интереснее твоего темного угла… А теперь, товарищи, выберите старосту кружка.

— Валдаев, послужи народу, — предложил Варфоломей Будилов.

Никто не возразил против, и Гурьян стал старостой.

Забот у Гурьяна прибавилось.

Надо было доставать нелегальную литературу, следить, чтобы каждый из товарищей вовремя прочел ту или иную книгу. Кружок рос от занятия к занятию. Начали изучать «Капитал» Маркса. Каждая глава, каждая страница была подобна крепости, которую надо брать приступом. Впрочем, если бы не Волжанин, многие, наверное, махнули бы рукой на учебу в кружке; но наставник умел заинтересовать рабочих — кратко и в то же время понятно объяснял он сложные вопросы политической экономии, увязывая их с тем насущным и каждодневным, чем жили кружковцы.

Прошел год. Неожиданно Николая Петровича сменил другой молодой человек. Студент. Он сказал, что Волжанин сейчас очень занят. А девятого декабря кружковцы узнали, что Волжанин и его ближайшие товарищи по «Союзу борьбы» арестованы.

Молча возвращались поздно вечером Варфоломей Будилов и Гурьян домой после занятий в кружке, — тяготило известие об аресте товарищей. И когда прощались, Варфоломей крепко пожал руку Гурьяну:

— Не трусишь?

— Чего? — не понял Гурьян.

— Ну… Арестовали многих. И нас могут. В любое время.

— Трем смертям не бывать, а одной не миновать.

— До смерти, браток, далеко, а до каторги — близко.

— Черта с два меня там удержат. Сбегу! Чего бояться? Дело наше — правое. А за правое дело страдать — значит, человеком быть.

Оставшиеся на свободе члены «Союза» наладили выпуск листовок: то здесь, то там в заводских цехах появлялись прокламации. Сложно было распространять листовки, того и гляди угодишь в жандармские руки, но Гурьян и Варфоломей каждый раз придумывали какой-нибудь новый «фокус», чтобы обмануть сыщиков.

В январе ударили морозы. Густа была утренняя темнота, когда Гурьян смешался с толпой работного люда, спешащего к заводским корпусам. Возле завода, около ворот, сидела старушка, укутанная, как матрешка, в сорок одежек, — торговала ливером. Грела руки над ведерным чугуном и распевала, покачиваясь из стороны в сторону:

Гурьян задержался возле нее, сунул руку в карман, ища мелкие деньги, — он не успел позавтракать, и теперь его аппетит раздразнил запах горячего ливера.

— А ты, почтенная, успела глотнуть чуть свет.

— Язык малость подмазала, — засмеялась старушка.

— Дай мне ливеру на семишник.

Сняв крышку с чугуна, который был закутан в засаленную телогрейку, старушка достала два куска печенки с добрый кулак величиной каждый и сунула Гурьяну.

— Заверни, — попросил тот.

— Во что прикажешь? А?

— В бумагу.

— А ты мне ее сперва дай.

— А что? Приволоку, если тебе нужна.

— Когда?

— Да хоть завтра утром.

— Спасибо тебе, сударь. Уж я тебе самые пригожие кусочки оставлять буду.

На другой день Гурьян принес торговке бумагу, показал, как лучше заворачивать в нее ливер.

— Подкладывай, бабуля, чистой стороной внутрь, исписанной — наружу.

Торговка положила возле себя стопку листков так, чтобы удобнее было пользоваться, и начала торговать. И сама диву давалась: никогда еще так удачно не торговала, как в этот день. Казалось, будто только из-за бумаги и берут люди ливер. Но на другое утро, едва села на привычное место, к ней подъехали двое полицейских, забрали вместе с товаром и бумагой в участок, где ее долго допрашивал пристав, — высокий, худой, с желтым, точно восковым, лицом.

— Сознайся, карга, где листовки взяла?

— Добрый человек дал.

— По-твоему, он добрый? Да по таким петля давно плачет!.. Кто он такой?

— Откуда мне знать? Тыщу человек каждый день мимо проходят. Разве всех запомнишь в лицо? Может, не он, а она была…

— Она?

— А может, и он — не помню.

— Не забыла еще, как саму-то звать?

— Фетинья.

— По отцу?

— Фирсовна. А фамилия моя — Сыромятникова.

— Сколько лет?

— Шестьдесят восьмой годок доживаю.

— Где проживаешь?

— Дома.

— Я у тебя адрес спрашиваю, мымра!