Андрей Куторкин - Валдаевы

Вот и ворота графской усадьбы, раскрытые настежь. Во дворе туда-сюда снуют люди — не знаешь, к кому обратиться, все торопятся.

Очень кстати вышла во двор жена Аристарха Якшамкина — Палага. Он громко окликнул ее:

— Слушай-ка! Мне бы Петровну…

— У нас вроде таких и нет.

— Да старушка такая… Глазами моргает и пальцами хрумкает, бородавка на верхней губе…

— Так это Меркуловна! Молодой барыни нянюшка. Стара уж стала. Заболела, слышь.

По узкой тропке через парк дошли до приземистого деревянного строения на открытой полянке. Еще издали услышали шум из окон.

— Свадьбу, знать, играют?

— Какую свадьбу! Это бобылихи ругаются. А бобыли рядом, в другом доме живут.

— Кто такие?

И Палага рассказала, что в этих двух домиках живут старики да старухи старее лапотного ошметка. Те, кто с молоду до старости служил графам, а потом в негодность пришел. Здесь они доживают свой век, если безродные… Меркуловна живет в отдельной комнатке, вход к ней — с другой стороны дома.

В комнатке Меркуловны пахло ветхостью, пылью, мышами. «Петровна» лежала на древнем, провалившемся диване. Мужик перекрестился.

— Здравствуй, Меркуловна, — начал он, вертя в руках фуражку. — К тебе вот пришел по старой памяти…

— Здравствуй, здравствуй батюшка. Ты кто такой будешь?

Платон растерялся, не по себе ему стало от таких холодных слов. Сразу бросило в пот. Но, совладав с собой, со злостью проговорил:

— Вот те раз… Не признала… А кто пять годов тому на шею мне близняшек повесил, кто обещался платить?..

— Знать, пьян ты, мужик. Впервой тебя вижу. Мне ведь семьдесят, постыдился бы над старухой изгиляться. В уме ли ты?

— Да ты в уме? Как так не признала меня? С тобой тогда женщина была молодая… Кто она? Где она? Я к ней пойду.

— Не было никакой молодой. Путаешь ты, мужик, несешь всякую несусветицу…

Она долго отчитывала Платона. Такой-сякой-разэдакий! В своем ли он уме? Пусть уходит отсюда подобру-поздорову.

— В тартарары бы всем провалиться, — чертыхался Платон, выходя из графской усадьбы.

Сварлива, взбалмошна новая жена Романа Валдаева — Прася. Скора на расправу с детьми. Крик, визг, плач в избе с утра до позднего вечера.

Сегодня, рассердясь за что-то на мужа, схватила мачеха ни в чем неповинную Груню за непричесанные волосы и на пол-аршина подняла над полом. Разворошила кочергой Борьку с Лушей, которые спрятались от нее в углу, на полатях. Оба терпели побои молча, а Прася только пуще ярилась. Взялась учить Лушу тесто месить и раз пять «смерила» ее скалкой по спине. У падчерицы слезы на глаза навернулись — не столько больно было, сколько обидно: ведь сама она, Луша, настаивала, чтобы отец поскорее женился; прав был тот, когда говорил, что любая мачеха — коварная подъячиха…

Решил Борька отомстить мачехе за обиды. Но как? Не так-то просто провести ее — хитрющая! И все-таки придумал…

Куры у Валдаевых неслись под насестом над конюшней. Борька полез туда, чтобы стащить пяток яиц и продать Мокею Пелевину, но когда спускался, нижняя перекладина лестницы выскользнула из пазов, — мальчишка ушибся, но обрадовался…

Вечером отец с мачехой пошли в гости. Борька подпилил перекладины лестницы с обеих сторон, резы, чтобы незаметно было, залепил сухой землей, опилки смел на дощечку и выкинул в овраг. И предупредил старшую сестру Лушу:

— Не лазь на конюшню. Гадюка там завелась, ужалит.

Домой Валдаевы-старшие вернулись еще засветло. Подвыпивший Роман сразу захрапел, а Прасе не спалось. Около нее вертелась не помнящая зла Груняшка.

— Мамк, — наконец не вытерпела она, — а чего я знаю!..

— Чего?

— У нас змея над конюшней… Гадюка! Яйца караулит. Душа вон, ежели вру! Борька ее видел.

— Не иначе, кто-нибудь подпустил! — возмутилась Прася. — Дай-ка мне кочергу, я пойду гляну.

Тяжело налегая на хромую ногу, баба полезла по лестнице. Почти на самом верху поперечина провалилась под ней, и Прася кулем рухнула на землю, завопила от боли и страха. На крики прибежал Роман. Прася не могла подняться — корчилась от боли. Луша бросилась запрягать лошадь. Роман уложил жену на телегу и повез к фельдшеру.

— Ничегошеньки с ней не случится, — заключил по этому поводу Борька. — Она живучая. Только злее станет…

Так уж свет устроен: один и тот же день разным людям оборачивается разными концами: одному — горем, другому — радостью. Когда ехал Роман из Зарецкого, где оставил в больнице жену, услышал, как веселились, пели на Поперечной улице, у Латкаевых. Там праздновали крестины. Ненила родила долгожданного сына. Назвали его Нестором.

Дома Луша спросила у отца:

— Фельдшер чего сказал?

— Чево. Сломала два ребра да правую руку. Ну?

Высокое окно комнаты было распахнуто. В него, будто прислушиваясь, поочередно заглядывали ветви цветущей сирени — белой, голубоватой, пурпурной. Впорхнула белая бабочка, долго кружила по комнате и села на голову графине Ирине Павловне, словно пришпилилась к ее черным, гладко причесанным, волосам, как бантик.

Постучавшись и не дождавшись от задумавшейся хозяйки разрешения, вошла Меркуловна, громко кашлянула у двери и громко хрустнула суставами пальцев.

— Нянюшка, что еще случилось?

Старуха ответила не своим, глухим голосом:

— Твои… всегда желанные… пришли…

Заговорила о том, что накануне пришел к ней аловский мужик, — видать, приходил за деньгами, да она выставила его; потом совесть ее взяла — всю ночь глаз не сомкнула: двойняшкам, видать, туго приходится у бедняка Платона. А намедни встала, хоть и занедужила две недели тому, пошла в село и там повстречала мальчишек, тайком привела сюда…

— Да где они?! — Ирина Павловна вскочила с табуретки и, подбежав к нянюшке, схватила ее за руки. — Пойдем к ним.

— Успокойся, матушка, возьми себя в руки…

Они вышли в парк, пошли по глухой аллее.

— Садись вот на эту скамейку. Я приведу их сюда.

Меркуловна оглянулась на Ирину Павловну, которая села на скамейку, быстро пошла в кусты и вскоре появилась, ведя за руки двух малышей. Они остановились шагах в пяти от графини. Мордашки испуганные, грязные, оба обуты в одинаковые лапотные ошметки. Засаленные, пропитанные сажей волосы торчат на голове безобразными рожками. На плечах — нищенские сумы, пестрые от заплат.

Шмыгая носами, малыши о чем-то переговаривались между собой по-мордовски, подозрительно глядя на разодетую женщину.

— Нянюшка, я ничего не понимаю. Они по-своему говорят!..

Графиня схватила грязные ручонки близнецов и поцеловала их ладошки.

— Миленькие мои! Простите, Христа ради… Знаю, как вам плохо. Но что я могу, маленькие мои… Помочь я вам не в силах…

Малыши не понимали ее — она это чувствовала.