Андрей Куторкин - Валдаевы

— Так ты Валдаев или нет? — ничего не понял Федот Вардаев.

— Был бы тут Аника Северьяныч, он тебе растолковал бы все, кто я такой, — усмехнулся Гурьян. — Скрываюсь я. Понятно? Царским слугам, всяким там жандармам, на глаза боюсь попасться…

— Да чьего ж Гурьяна всем Аловом схоронили-то?

— Валдаева, неразумные.

— Так ты, Гурьян, воскрес или другое что с тобой недавно приключилось?

— Под другой фамилией теперь он, от Курносова прячется, — растолковал Гордей. — А ежели кто-нибудь проговорится, будто вместо него другого похоронили, — его сразу сцапают и в Сибирь отправят, потому как он рецыванер и за народное дело стоит. Ясно?..

— Ясно, — рассмеялся Павел Валдаев. — Да ведь не сразу в себя придешь. Намедни схоронили, а вдруг — живой!.. Ладно, Гуря, рассказывай…

Затеялся разговор. Гурьян и сам не знал, откуда берутся у него слова, — говорил уверенно, и одну только правду, которая как воздух нужна вот этим простым крестьянам. И говорил просто, доходчиво о равенстве людей. Ведь человек, какого бы звания он ни был, родится голяшом. Ни золотого венца у него на голове, ни рваной шапки, ни горностаевой мантии на плечах, ни рубашки из крапивного мешка, ни лакированных штиблет на ногах, ни ошметков изношенных лаптей. И первое, что он выговаривает, это «уа». Потом он становится либо богатым, либо бедным — все зависит от того, в какой семье родился или с кем, допустим, повелся. А это значит, что от младенца не зависит, будет он жить в нищете или утопать в роскоши. Справедливо ли это?

— Вестимо, несправедливо! — отозвался Аверьян Мазурин, на которого в этот момент взглянул Гурьян.

Правильно, несправедливо. И он, Гурьян, тоже так думает. Чем лучше всех граф Кар, которого все знают? Крестьяне ютятся в курных избах, а у него палаты белокаменные. Издавна ведется, что хорошее — это барское, что плохое — крестьянское. Но вечно так длиться не может. Это многие понимают в России. И большинству крестьянства это известно. Так что же нужно сделать, чтобы все изменилось? Вот об этом и надо говорить…

— Во голова у человека, — так и шпарит, как по книжке, — проговорил Павел Валдаев. — Если бы не схоронили его, так бы и сказал — наш это Гурька, наш, и все тут!..

Все дружно рассмеялись.

Не чаяли, что разбудили Исая Лемдяйкина на полатях.

Гурьян принялся расспрашивать, кто где работает. Оказалось, что почти все у Каров — один на лесопилке, второй на пивоварне, третий на суконной, четвертый на шерстяной, пятый на пенькотрепальной.

Исай старался не пропустить ни слова. Рядом с ним в старом банном корыте сушился нарезанный табак; сам того не замечая, Исай постоянно вдыхал его запах и в конце концов со смаком чихнул, но никто как будто не обратил на это внимания.

А на другой день Исаю повстречался Аверьян Мазурин и спросил:

— Ну, как тебе вчера понравилось у Романа? Понял, о чем калякали?

— Бог с тобой! У какого Романа?..

— Слышал я, как ты чихал на полатях, а потом видел, как выходил от него.

И тогда Исай признался: больно, мол, охота ему поладить с умными людьми, но боялся, что не поверят, подумают, будто со злым умыслом хочет втесаться в доверие…

Был последний день масленицы. Домашние Павла Валдаева разбрелись кто куда; в избе остался лишь он один. Без дела ходил Павел из угла в угол, разглядывая лубочные картинки на стенах.

Волны белого пара ворвались в избу; клубы морозного воздуха были густы, и сперва Павел не различил, кто пришел, но когда пар рассеялся, увидел седого старца с трясущейся головой — он полз к Павлу на коленях.

— Узнаешь, сынок?

— Нет…

— Великанов я, сынок. Семеновский. Великанов-старший.

— Впервой слышу.

— Разве не помнишь? Шесть лет тому я и сыны мои обидели тебя…

— Не помню…

— Мы лису у тебя забрали… Которая в капкан попала…

— С капканами дела не имел, отец.

— Имел, сынок, имел. С тех пор ты нисколько не изменился. А я, как видишь, поседел. Не шутка — погореть шесть раз…

— Шесть раз… Ай-ай-ай!

— За шесть лет шесть раз, и все зимой… Не иначе, как один и тот же поджигатель мстит.

— Ведь это надо же! Шесть раз!..

— Не приведи господь кому другому. Сердце у меня поседело — не только сам. И нищим стал. На мне, милок, сума.

— Сними ее и положи на лавку.

— Ни лошади, ни коровенки, ни тебе другой надворной живности. Сыны мои по сторонам разошлись. Меньшой пишет, разжился деньжонками и хочет снова на хозяйство стать в Семеновском. Послал меня к тебе прощения просить. Иди, говорит, моли слезно, не то опять погорим. Вот и пришел: прости ты, Христа ради, нас, особо меня…

В сенях что-то зашуршало и глухо стукнуло. Павел вышел за дверь, увидал кошку, догадался, что она спустилась с подлавки; он запер дверь на засов, помог Великанову сесть на лавку и, сложив руки за спиной, спросил, шагая по избе:

— Значит, прощения просишь.

— Да, да, сынок. В прощающей душе всемилостивый бог живет.

— Бог?.. Я ведь тоже вас ради бога молил отдать мне лису. В ногах у вас валялся, поклоны бил за свое добро. А вы меня и за человека не сочли.

— Согрешили. А бог все видел… Наказал нас.

— Ан не он, не бог наказал. Я! — И помолчав, прибавил: — Та самая лиса небось не уцелела?

— Шкурка? С ней вот какое дело приключилось… Когда третий пожар был, ночью мы только сами выскочить успели. Знамо дело, и лиса сгорела. На-кось вот тебе за нее столбянку.

— Не надо. Не возьму, отец. Ты вон какой оборванный…

— Оголели, нищета одолела. Упал достатком. Раньше лесом да скотом промышлял, теперь вот нищий. По миру со старухой хожу…

— После первого пожара пришел бы, как нынче, в прощеный день, предложил бы, как теперь, красненькую, поладили бы.

Старик вздохнул:

— Да все она, гордыня, мешала. Денежку, сынок, возьми. Твоя она по праву.

— Да у меня руки отсохнут, ежели от нищего кусок приму.

— Скажи, сынок, простишь?

— Сегодня день такой — день прощения, и не прощать — грех на себя брать. Простим друг другу обиды, отец. Проходи к столу. Чем богат, тем и рад.

Во хмелю Великанов снова навязывал хозяину столбянку за лису, но Павел так и не взял. Старик заночевал у Валдаевых на печке, а в чистый понедельник, утром, Павел отвез его домой на лошади.

Ночью лесокрады бросили в Гордея Чувырина топор и тяжело ранили в бедро. С трудом добрел он до дому, и в тот же день жена Марья отвезла лесника в больницу.

Через неделю после этого происшествия, по дороге в имение Каров, на кордон завернула Лидия Петровна Градова. Обычно такая стремительная, на этот раз она вошла в избушку лесника осторожно, неслышно. Гурьян читал книжку, которую ему принес Аверьян Мазурин, а тому в свою очередь оставил студент Люстрицкий.