Андрей Куторкин - Валдаевы

Гурьян оделся так порывисто, что будто ветром подуло в горнице, потом схватил щуплого Исая в охапку, отчего тот закричал нехорошим голосом и задрыгал ногами.

— Кузьма, помоги мне, — бросил Гурьян, выходя из избы с Исаем под мышкой. Все, кто был в горнице, бросились к окнам — посмотреть, что будут делать с доносчиком. Его усадили в розвальни, и конь рванул. Сани пересекли большак, пронеслись по опушке и скрылись за поворотом проселка.

— Поделом негодяю! — ни к кому не обращаясь, бесстрастно проговорил Агей Вирясов. — А ты, Роман… ты зачем его на полатях прятал. — Агей резко повернулся к Роману Валдаеву.

— Ни сном ни духом не знаю о том, братцы. Ну? Не прятал я, а как он пробрался туда, ума не приложу. Ну?

— Что «ну»? За нос нас не води. Как же ты не видел, в кое время он с полатей слезал?

— Может, как я на двор выходил… Вы чего, а? Не доверяете мне, ну? Ежели так, я уйду. Только знайте, я совсем невиновный…

Роман оделся и вышел. Зашагал по дороге, по которой Гурьян умчал Исая. Было обидно. Но оставаться тоже не хотелось. Пусть не доверяют, пусть думают, будто он нарочно пустил Исая… А Гурьян не по-родственному с ним, с Романом, обошелся — отругал, как последнего…

— Ка-ак?! — спросила мужика ворона, сидя на дубу.

— Да вот так — выгнали, — ответил ей Роман. — Исая проворонил, кумушка.

Лес по сторонам был глух, темен.

— За много продался, Иуда? — Чернобородый схватил Исая за грудки, вышвырнул из дровней в сугроб, и тот, сидя в снегу, прикрыл ладонями голову. — Говори же!..

Исай не торопился на тот свет, — а он был уверен, что бородач прикончит его, — и от страха и от желания растянуть время, нарочно говорил медленно, повторяя все то же, о чем говорил на кордоне, но уже с мельчайшими подробностями.

— Ничего не пропустил? — спросил бородач.

— П-постой, а ты кто?

В чернобородом Исай угадывал Гурьяна Валдаева, сына кузнеца Кондрата, но отказывался верить, потому что видел собственными глазами, как его хоронили. Но взгляд тот же, тот же голос!.. С того света вернулся? Чтобы его, Исая, с собой забрать?

— Уходи куда-нибудь из села, сукин сын!

Исай ушам своим не поверил: неужто отпустит?

— Пусть теплится твоя поганая душонка, но про наши сходки забудь. Обманешь — не сносить тебе головы!

— Послужить в-вам м-могу.

— Не надо нам таких. Убирайся скорей и подальше.

— Отпускаешь?

— Ступай!

Исай, по колено увязая в снегу, подался в сторону, словно решил найти защиту в темном лесу. Услышал, как за спиной заскрипели полозья розвальней, и глубоко вобрал в себя морозный воздух. «Слава богу, смертыньку унесло… Завтра в Петраксино уйду, на работу наймусь… Переждать надо… Убьют!»

Пасха припозднилась; снег белел только в глубоких оврагах и местах, недоступных солнцу. «Крась, крась!» — вертясь юлою на дне красильных плошек, повторяли пасхальные яйца в страстную субботу. И будто внемля этому зову, вовсю старались хозяйки — скоблили, мыли, белили.

Как тучная земля, была черна пасхальная ночь. Рокотал в черной вышине колокол, и казалось, тьма вздрагивает от его зычного баса. То здесь, то там темноту прочеркивали фонари, с которыми аловцы спешили к заутрене. Ударил колокол в последний раз; но не унялся поднятый им переполох: во дворах заливались собаки, вовсю горланили петухи.

Свет крестного хода, приближавшегося к открытым дверям церкви, был ярок, и громко звучали голоса, возвещавшие:

И вдруг всем выходящим из церкви бросились в глаза большие огненно-красные буквы:

ДОЛОЙ ЦАРЯ!

— Вот это да-а-а, — протянул Трофим Лемдяйкин.

В толпе поднялся ропот, шествие расстроилось, каждому хотелось узнать, что означает полыхание огненных букв. Грамотных было немного, и они передавали шепотом:

— Долой царя!

Когда толпа, прошедшая вокруг церкви, дошла до паперти, вспыхнули мордовские буквы:

КАЯМС ИНЯЗОРОНТЬ!

Изумленный, встревоженный ропот охватил всю процессию. Нестройно, одиноко раздавались голоса, поющие пасхальный тропарь. В пение вмешивались голоса, раздающиеся неизвестно откуда по-русски и по-мордовски:

— Долой царя!

— Каямс инязоронть!

Процессия смешалась, отпрянула назад, но уверенный батюшкин бас звал вперед, и люди шли за ним, стараясь не глядеть на бесовское искушение. Церковный староста Наум Латкаев вполголоса проговорил:

— Православные, бедой запахло. Надо нам разогнать охальников и огненные буквы — глаза шайтана — погасить!

— Сам иди, коль жить надоело…

Искушающие письмена горели всю пасхальную службу, смущая души нестойких прихожан. Обедня отошла, и сотский Аким Зорин, даже не пообедав как следует, начал собираться в Зарецкое, к становому.

— Не то жалование потеряю, — оправдывался он перед женой. — Красненькая в месяц на дороге не валяется.

— Нужен ты в такой праздник становому, как в петровку варежки, — ворчала жена. — Как же, ждет он тебя в гости!

— Как ты не поймешь, дуреха: про-ис-шести-ия! Крамола!

— Кра-мо-ла… — передразнила жена.

— Отец Иван так сказал, он же и посылает меня. Иди, говорит, Аким Демьяныч, времени не теряй — в Зарецкое и расскажи все становому…

После сытного и хмельного обеда мужики высыпали на улицу покалякать об огненных словах. Многих занимало не столько то, что краснели они очень долго, а то, что нашлись смельчаки, которые замахнулись на самого царя. Да где оказали себя — даже в Алове.

— Слыхал, Трофим? — спросил Агап Остаткин. — Батюшку царя-то заменить хотят. А кто на его место сядет? Может, ты?

— Нашли, точеные головушки, России самодержца…

— Так тебя же все аловцы любят.

— Ну и сядет! — загремел могучим голосом Урван Якшамкин. — Трофим Лемдяйкин сможет все. Даже цыплят он без наседки выведет, ежели захочет. Расскажи, Трофим, как ты их высидел разок.

— Могу и рассказать.

— Он вам набрешет, коль на царский трон его хотите посадить, — съехидничал Наум Латкаев.

— Не мешай, соседушка.

Трофим откашлялся и начал свой рассказ:

— Однажды посадили мы наседку. Знамо, и гнездо ей баба сделала с понятием, яиц отборных положила полтора десятка. День-другой переворачивала их пеструшка, грея, потом спрыгнула, точеная голова, с лукошка, поклевала пшенички, попила маненько и забыла про свое занятие. Поймали ее, дуру, силком посадили на место и решетом накрыли. На другой день выпустили на кормежку — она и выпорхнула в открытое окно. Пришлось тогда мне самому сесть на лукошко. День весь просидел. Дождался ночи. Тишина и скука непомерная. Вдруг слышу вроде как возню и шорох под собой в соломе. Не цыплята ль, думаю, досрочно вылупляются. Ведь жару-то во мне, сказать по правде, может, во сто раз поболе, чем в любой наседке. Значит, и цыпляточки должны проклюнуться скорее. Как же им помочь на свет-то божий выбраться. Ну, размышляю, так и чую, как по мне ползет какое-то живое вещество, хоть небольшое, но противное на ощупь. Встать хотел, да ноги, знать, пересидел — не смог. Известно, разбудил бабенку. Вздула та огонь и видит: на загривке на моем приплясывает мышь, та самая, что побывала у меня в портках и под рубашкой. Баба чуть не в слезы, мол, беда тебе грозит не только что большая — неминучая. Да вот, как видите, покуда ничего, бог милует…