Андрей Куторкин - Валдаевы

— Батюшка, мужики б-барское имение поехали г-гр-ромить…

— О, господи, не допусти! — отец Иван истово перекрестился и с минуту соображал, что же ему делать. — Садись, Антон, на моего вороного, лети к исправнику в Алатырь, письмо отвезешь. Пока собираешься, я напишу.

— Пошли, батюшка, работника… Василия!

— Да ведь он немой. Ты езжай.

— Боюсь, батюшка… Темно.

— Возьмешь фонарь. Как вернешься, рубль дам.

— Ладно уж…

Отцу Ивану было не до сна. Он долго ходил из угла в угол. В горнице сел за стол, потер ладонями виски. «Бунт, пугачевщина!» Взгляд его остановился на проповеди, лежавшей на столе под стеклом: «Слово в день памяти Святого и Чудотворца Николая и тезоименитства Его Императорского Величества Государя Императора Николая Александровича». Эта проповедь когда-то была отпечатана в типографии и распространялась среди сельских священников. Отец Иван был тогда молод и полон надежд, честолюбивых мечтаний.

В голове у отца Ивана не укладывалось, что мужики бунтуют именно в его приходе, — не он ли их пастырь духовный, не он ли всегда призывал их к смирению. И теперь взгляд его скользил по строчкам, им когда-то написанным:

«В чем же состоит добродетель кротости и что значит быть кротким? Быть кротким — значит быть тихим, нераздражительным, несварливым… Кроткий не только сам не оскорбляет никого, но даже и тогда, когда другие его оскорбляют словом или делом, он не отплачивает им теми же оскорблениями, не воздает злом за зло, не мстит обидчику, никого не порицает, не презирает и не осуждает…»

Не он ли часто говорил прихожанам все это?.. Что же теперь будет?..

Между тем работник попа Антон Кольгаев скакал вдоль леса, к Суре, но конь шел плохо. Из кустов на дорогу выметнулась темная фигура, схватила коня под уздцы.

— Тпр-ру! Ты кто?

— Антон, — не сказал, а прошептал омертвевшими от страха губами ездок. — Отпусти меня… — При свете луны Антон разглядел заросшее черной густой бородой лицо, и в голове промелькнуло: «Разбойник!»

— Откуда? Почему в Алове набат?

— М-мужики… ба-барское имение поехали г-гр-ромить… Батюшка говорит, в Алатырь езжай, исправнику скажи. Я, говорит, рубль дам…

— Слазь-ка к чертовой матери! — рявкнул бородатый. И не дожидаясь, когда Антон слезет, рванул его за ногу, да так, что ездок кубарем перелетел на другую сторону дороги. — Домой беги, слышишь! И на глаза никому не кажись! Понял? — И вскочив в седло, всадник пришпорил коня к барской усадьбе. Нагнал вереницу телег. Обоз растянулся на добрых полторы версты. Голова ее вот-вот дотянется до ворот графской усадьбы. Когда поравнялся с одной из телег, всадника окликнули:

— Гурьян!

— Здорово, Аристарх! Что стряслось? Почему набат дали?

— И сам толком не разберу, добрый человек.

Откуда-то из середины обоза долетала бойкая мордовская песня:

Минутой позже кое-что прояснилось. Вчера днем графский управляющий Лихтер задержал трех семеновских баб, — их заподозрили в краже двух мешков проса, которые находились под присмотром Домны Лепетухи. Одна из бабенок, бойкая и острая на язык, схватила Лихтера за шиворот и так помотала из стороны в сторону, что вывихнула управляющему руку. Бабенку схватили и нещадно высекли на конюшне. Всех трех женщин Лихтер приказал посадить в один из погребов и держать там до тех пор, пока те не сознаются и не вернут просо. Семеновцы взбулгачились. Кинулись выручать своих баб. Грозились подпустить «красного петуха» всем графским постройкам. Смешавшись с аловцами, они толпились теперь у запертых ворот усадьбы.

Весь во власти неукротимого мстительного чувства стоял Гурьян на каменной парадной лестнице графского дворца. У ног волновалось море голов, покрытых и непокрытых, мужских и женских. Знал Гурьян, что неисчислимая толпа воззрилась на него недаром — ждет решительного слова.

— Товарищи! — начал он. — Вы пришли требовать справедливости!.. — Но не договорил, дверь отворилась, из нее выскочил Лихтер:

— Ви чьего делайт?! — выкрикнул он. — Ви пришель грабить? Только черьез мой трупь! — пискливо прокричал он, пытаясь заслонить распахнутую дверь, к которой уже подступала толпа. Гурьян изумленно глянул на управляющего и, ни слова не говоря, оттащил в сторону. Густав Эрихович не устоял на ногах и повалился на спину. Лежа, он выхватил из кармана тупоносый револьверчик и выстрелил в толпу. Быстро поднес дымящийся ствол ко рту и снова выстрелил — тело его дернулось и обмякло. Гурьян взял револьвер и положил во внутренний карман своего пиджака.

В толпе ахнули, видя, как медленно оседает Роман Валдаев. Его подхватили на руки и понесли к его же подводе, стоявшей у ворот. Толпа зароптала, но лишь на какой-то миг; поднялся рев и визг. Казалось, люди обезумели от всего того, что произошло на их глазах, многие ломились в двери. Их теперь уже ничем нельзя было остановить:

— Бей!

— А-ааа!

Ненависть к этому барскому гнезду, которая копилась десятилетиями, прорвалась наружу, и под напором толпы Гурьян отлетел в сторону с такой же легкостью, с какой вылетает пробка из основательно разболтанной бутылки шампанского.

Трофим Лемдяйкин, трусивший поначалу и хотевший было удрать, не смог выбраться, и людской поток понес его во дворец. Там толпа покружилась, как сурский водоворот, по вестибюлю и стала быстро растекаться по коридорам и комнатам.

Родион Штагаев ввалился в доступную утробу дворца последним. Его схватил за рукав какой-то незнакомый. Неуверенно озираясь, он зашептал Родиону на ухо:

— Там погреб… Ох, вина в нем!.. Бочек сто! Пойдем, я покажу. Ключи у меня…

В неровном, мерцающем свете Штагаев разглядел лицо незнакомца: рябое, бледное, с преданными глазами, оно внушало доверие.

— Пойдем. А что сам-то боишься открыть погреб?

— Я слуга. Ежели граф потом прознает, поедом съест. Обижал он меня… В отместку ему… Вернется, а в погребе — ни капли. Вот взбеленится! На, бери ключи.

Штагаев зашагал к погребу, а рябой тем временем рассказал о вине другим. У дверей собралась толпа. Родион оглянулся и не стал открывать погреба. «Может, сперва Гурьяна позвать?» И кинулся искать Гурьяна. Но мужики и без ключей начали ломиться в дверь. Однако дверь была дубовая, обитая железом, — такую плечом не высадишь.

Разыскав в гудящем, словно пчелиный улей, дворце Гурьяна, Родион рассказал ему о погребе, о слуге и передал ключи. Тот нахмурился:

— Я его знаю! Это Арефий Локотков подначивал, графский слуга, ни дна б ему, ни покрышки! Без ножа зарезать хотел!