Андрей Куторкин - Валдаевы

Шитовы ужинали. Отец стукнул ложкой по краю семейной плошки:

— Ну, головушки, ловите. Кузя, а ты что за мясом не торопишься? — спросил отец, видя, что сын поднялся с лавки, намереваясь выйти.

— Наелся. Мам, пропусти меня.

— Не обходи стол кругом — крестник умрет.

Кузя ничего не ответил: был чем-то озабочен. Как раз в это время с улицы постучали. Кузьма насторожился, а отец внезапно вскочил, подбежал к окну.

— Это я, Иван Иваныч, Наум Латкаев. — Скажи Кузьме, чтобы вышел ко мне на милый час. Пусть только оденется — прохладненько стало.

Кузьма с обреченным видом накинул на себя пиджак, оглядел сидящих за столом долгим взглядом, словно прощался с ними, и, ничего не сказав, вышел.

Домой он не вернулся.

С утра Матвей Вирясов был в хорошем расположении духа; он не чувствовал за собой какой-либо вины — усадьбы не грабил, ничего из графской недвижимости не поджигал. Часто всплывала в его памяти недавняя ярмарка в Зарецком, и как ехал он с нее в одной телеге с Исаем Лемдяйкиным, — тот всю дорогу не столько пел, сколько пьяно визжал, как боров, разные частушки:

Матвей рубил возле избы дрова, когда пять казаков с карабинами за плечами вошли во двор. Попросили молока. Хозяин пригласил гостей в избу. Попотчевал. Один из казаков, чернявый, фуражка с красным околышком набекрень, подмигнул хозяину и как бы невзначай спросил:

— Не знаешь ли, батька, где живет Матвей Вирясов?

— Так это я и есть! — обрадовался хозяин и прижал руки к груди.

Другой казак огладил серые, будто молоком облитые усы, рывком вытащил из-за пояса плетку и с усмешкой поводил рукояткой под носом оторопевшего Матвея.

— Мы тебя любим, а плетка ненавидит. Мы послушные солдаты царя-батюшки, потому придется устроить тебе маленькую трепетицию.

Казаки дружно заржали, схватили хозяина за шиворот и поволокли к лавке. Уложили и начали стегать в пять нагаек по спине. Из нанкового пиджака только клочья летели.

В углу пронзительно запричитала жена Матвея, заголосили детишки. Казаки, будто только что увидав их, попрятали плети.

— За что-о? — просипел Матвей.

— А чтобы колокольный звон, мужик, только богу предназначал, а не смутьянам. Жалко, что сын твой сбежал, а то бы!..

Казаки пошли со двора.

Многие из них к вечеру были под хмельком, шатались по сельским улицам, помахивая в воздухе нагайками и распевая:

Казалось, все Алово ушло в ожидание: что будет дальше? Не скрипели колодезные вороты, бабы попрятались кто куда, боясь казачьих милостей, даже собаки спрятались в подворотни.

Быстро погасали огни в окнах изб. Лишь ярко светились окна поповского дома — до глубокой ночи.

А наутро все село — старых и малых, мужиков и баб — согнали на сходку на Охрин луг. Небо было чистое и прозрачное, словно соль, лишь в глубине замутненное легкой дымкой. В такую погоду только бы и работать в поле: сухо, но и жары нет.

Андрюшка Нужаев тоже пришел посмотреть: что будет?

К нему пристала крохотная рыжая собачонка и без конца тявкала на него, норовя уцепиться зубами за порточину. На сходке вон сколько людей, а псина пристает только к нему. Замахнется Андрюшка — собачонка, скуля, отбежит в сторону, но стоит перейти на другое место, собака тут как тут. Ему надоело возиться с ней, и он решил взобраться на ближайший плетень.

Андрюшка влез на ограду и замер: все село, вся сходка, мужики и бабы, старые и малые, стояли на коленях. А вокруг на тонконогих, нерабочих конях гарцевали казаки с нагайками. Опустив головы, люди исподлобья смотрели на начальников, которые сидели за большим столом.

Из-за стола поднялся отец Иван и пошел навстречу коленопреклонной сходке. Правой рукой он поднял весело блестящий серебряный наперстный крест. Горестный, какой-то подавленный, стоял он перед толпой.

— Смиритесь, православные! Покоритесь власти…

Молчала толпа, даже собаки и те перестали гавкать.

Трижды сотворил отец Иван крестное знамение, с минуту молча, выжидающе постоял перед мирянами, вздохнул и, положив руку с крестом на грудь, обессиленно произнес:

— Аминь!

Кашлянул губернатор, будто палочку сломал, ткнул указательным пальцем себя в грудь, увешанную крестами и медалями:

— Миряне! По милости бога на небе и царя на земле, мы с вами долго жили тихо и мирно — ладными между собой детьми одной матери-кормилицы земли…

Над замерзшей, коленопреклонной толпой, каркая, низко пролетел грачиный полк…

— …Потом, наслушавшись крамольных речей, вы потеряли стыд и совесть, презрели страх перед царем и богом и пошли за смутьянами — ограбили и сожгли то, что священно и неприкосновенно. Все похищенное вами отдайте без греха, иначе пострадаете. Мне тяжело говорить, но жалуйтесь, миряне, на себя. Мое же дело, верноподанного слуги нашего государя императора, одних бунтарей и смутьянов примерно наказать, других жестоко покарать.

Губернатор достал из портфеля какую-то бумагу, мельком взглянул на нее.

— Гурьян Менелин! Выходи смелее! Некого и нечего стесняться! Ха-ха-ха! Сбежал ваш атаман, разбойники?!

Он помолчал, в могильной тишине оглядывая толпу, и хотел было продолжать, как вдруг откуда-то сбоку раздался хрипловатый от волнения голос:

— Я — Гурьян Менелин!

Вся толпа оглянулась на этот голос, а Калерия остолбенела, рот ее судорожно искривился.

Евграф Чувырин и сам не понимал, как это все случилось с ним; он и не думал выдавать себя за Менелина, но напряженное ожидание, досада и обида на несправедливость заглушили в нем остальные чувства. И повинуясь какому-то не вполне осознанному, но непреодолимому движению души, он поднялся на ноги.

— Иди к столу, голубчик. Покажись.

— Мы не разбойники, — сказал Евграф Чувырин. — Мы — народ.

— Чего-чего? — переспросил губернатор. Казалось, он остывал от гнева. — Народ? А ну, иди сюда, к столу.

— То, что мы взяли, принадлежит всем, — сказал Евграф, приближаясь к столу. — Свое взяли, кровное…

— Вай, стойте! — крикнул дед Бухум. — Ведь это же мой сын Яграф Чувырин! Люди добрые, да что же вы молчите?! Выручайте!

— А-а-а! Ты — самозванец! Выпороть нещадно крамольника. Под стражу его! В тюрьму! Там ему место! Аристарх Якшамкин!

Привели пошатывающегося Аристарха.

— Вот так «дяденька — достань воробушка»! — усмехнулся жандармский полковник. — Пугачев, да и только! Тебе бы то и быть атаманом.

— Поставят — послужу.

— Выпороть! И в тюрьму!

— Матвей Вирясов!

— Я!

— Подойди к скамейкам… Выпороть!

— Пороли уже! — не своим голосом сказал Матвей.