Андрей Куторкин - Валдаевы

Весть о Романовом возвращении мигом облетела Алово.

В тот же вечер прибежал с улицы Андрюшка Нужаев и сказал Роману, забравшемуся на печь, что его зовут Барякины — так ему тетя Уля сказала.

«Будь что будет!» — Роман слез с печи.

— Пойдешь? — удивилась Матрена. — Погоди мужиков… Может, Елисей-то пьяный… Не снесешь головы.

— Идти надо… — выдавил из себя Роман.

В избе Барякиных было полно народу. Никто будто бы и не заметил Романа. Даже сам Елисей не повел бровью — рассказывал, как воевал с японцем, что не было у них патронов и от япошек отбивались камнями, которые пускали, как из пращи, из поясных ремней; потом показал медаль из желтой меди с выбитыми словами: «Ни тебе, ни мне, ни имени твоему». Долго думали и гадали о смысле этих слов и в конце концов сошлись на том, что медаль дана без имени, ну, то есть неизвестному, но, знамо дело, храброму солдату. Когда гости вдосталь нагляделись на Барякина и наговорились, постепенно начали расходиться. Елисей встал, пристально поглядел на Романа, который тоже собрался было уйти вместе со всеми, и сказал:

— А нам с тобой как следует покалякать надо.

Роман в нерешительности топтался на месте.

— Садись, Роман Арламыч, где захочется, и говори, что на язык просится, — сказал Елисей, когда все вышли, кроме Ульяны.

— Сперва хозяина послушаю.

— Слышь, Ульяна, с кем будешь жить?

Роман заерзал как на иголках.

— Не сердись, Елеська: знать, недаром говорят, куда иголка, туда и нитка. Значит, пойду с Романом. Его ребенок… А без отца дитя оставить — разве дело?

— Я от тебя другого планта и не ждал, — сказал Елисей. — Имущество, сами знаете, мое…

— Лошадь у меня была, корова, пять овец, две свиньи, курей девять да разный там шурум-бурум. Ну?

— Ладно, зажимать ничего не буду — все берите. Я не изверг какой-нибудь, я понимаю…

— Спасибо тебе, Елеська, век помнить будем. — Ульяна аж прослезилась.

Давно подумывал Платон Нужаев поставить новый домишко — этот совсем дряхлый, стены вкривь и вкось; у самого семья большая, а тут нежданно-негаданно подвалил Роман со своим семейством, занял вторую половину. А как не пустить? Ведь дядя… К тому же за эту половину деньги ему до сих пор не отданы… Нет, строиться надо. Деньги нужны. Придется, видно, занять у Андрона Алякина — у него их куры не клюют, мужик денежный.

И как-то зашел к Андрону. Тот принял не совсем любезно, а когда Платон попросил выручить деньжатами, — к осени хочет избенку поставить, — Андрон улыбнулся правым краешком губ, похожих на два узких отрезка синей портяночной домотканины, и сказал, что Платон задумал хорошее дельце. Но странно, почему до сих пор своими деньжатами не разжился? Слух прошел, будто грамотеем стал. Сам Аника Северьянович им не нахвалится: будто всю азбуку в один присест одолел…

Платон сказал, что никакого дива тут нет; больно хотел научиться читать и писать. Андрон усмехнулся снова:

— Энто самое и непонятно. Какой же ты разумник, если деньги никак не накопишь? У кого занимать пришел? У меня! А много ли тебе надо?

— Шесть красненьких.

— Однажды отец твой столько же потерял. Помнишь?

— Как не помнить…

— Ты, а потом и дед твой на меня с Наумом Латкаевым валили, мол, мы ограбили Тимоху, тятьку твоего. Лет восемнадцать с тех пор. Скончался, царствие ему небесное, твой дед, а зло про меж нас по сей день живет…

— Может, хватит врать-то? Я все знаю.

— Зачем же пришел ко мне?

— Не за враньем… Мне правда всех денег дороже.

— Вот и построй на свою правду избу, а мы, бывает, и кривду признаем. Ступай отсель с нуждой вдвоем.

Платон запряг лошадку, сменил старую шапку на праздничную и поехал в Сыресево. Остановился у ворот Абакума Тогаева. Пятистенный дом, обшитый тесом, пустовал — дверь была заперта на замок. Сосед Абакума сказал, что Тогаевы молотят рожь в овине.

— Зимой? — подивился Платон.

— Одонье у них оставалось еще с позапрошлого лета. Прошлогодних пока и не трогали.

Среди молотильщиков Абакум выделялся непомерно высоким ростом и худобой. Было в нем странное сходство со ржаным колосом на стебле. Недаром его все Сыресево звало за глаза Рыжим Бако, а в глаза — Абакумом Калинычем. Так и назвал его Платон, когда поздоровался, спросил, не забыл ли Абакум его.

— Нет, помню, Платоном тебя звать, а дед твой — покойный Арлам Каноныч. Он старше меня был, а мы с ним дружили, пчельники на той гриве почти рядом держали… Зачем приехал?

Платон рассказал, что надумал строиться и надо денег — отдаст через полгода с процентами.

— Пойдем, выручу, — обрадовал его Бако.

Гнедуха, будто чуя, что легко на сердце хозяина, бежала резво, а Платон думал, что ему повезло, избу он поставит — просторную, светлую, и чтоб топилась не по-темному; спасибо Рыжему Бако — выручил; ан, и богачи разные: Андрон Алякин поизгилялся, а Бако почел за человека.

Через большак, почти под самым носом лошади, перебежал русак, и Платон подумал, что это не к добру — есть такая примета. Он трижды плюнул через левое плечо.

— А-ара-ась! [23] Арась — нет. — каркнула ворона, качаясь на кленовой ветке.

Дома, в сенях, Платона встретила Матрена, сказала, что пришла Меркуловна; старая карга, видать, на старости лет совсем из ума выжила; такую досаду навела на Матрену! — до слез довела, сказала близнецам, кто их отец и мать — все про их родителей выложила: и как зовут, и кто такие…

— Быть не может! Ежели рехнулась…

Оказалось, Матрена вызывала ее во двор, увещала, не говори ребятишкам, чего им знать нельзя, приедет, мол, Платон и пусть распорядится сам, как ему желательно; да ведь карга не послушалась; «здоровьем», бает, я больно слаба, смертыньку чую, а коль не скажу, не открою огольцам, кто их народил на свет божий, как тогда предстану пред господом, что на страшном суду отвечу?..

— Без ножа зарезала, колдунья! — сплюнул Платон. — Нашу силу по ветру пустила, руки-ноги об валун разбила старая паскудина.

— Знамо, теперь ни Витька, ни Венька слушаться не будут. Уж на что Андрюшка наш — и тот смотрел, смотрел на меня, когда Меркуловну наслушался, и говорит, может, и я чужой…

— Ступай шепни ведьме, чтоб сюда живо бегла. Уж я с ней па-агаварю!..

Платон дернул под уздцы гнедую. Досадно! Теперь двойняши его за отца почитать не будут, а Матрену — за мать. А ведь не они ли родными сынами росли? Ничем их особо не привечали, но и от своих не отличали. Когда горлом болели, он с Матреной четыре ночи кряду не спал… Выходили-таки. Бывало, последний кусок — им, а сами впроголодь… Своего сына родного, Купряшку, с сумой посылали. Потом в школу их отдали… Выучили. А теперь… теперь и он, Платон, и Матрена — оба будто в одночасье для них умерли.

Меркуловна осторожно, бочком спустилась по обледенелой лестнице, прошамкала: