Андрей Куторкин - Валдаевы

— Наше дело — сторона, — заметил на это Роман, зная, что не стоит распускать язык при Андроне.

— Я тоже так думаю. Не по чину нам в барские дела лезть. Было время — свое взяли. Кто смог — припрятал, сберег… И верно, своих хлопот полон рот. До барских ли…

И заговорил об Елисее и Ульяне, зная, что неприятно об этом слушать Роману.

Андрон поведал, что-де жаль ему Ульку — Елисей ее колотит. Раньше пальцем не трогал, а нынче баба без синяков не ходит. Видать, и ему надоело ее дубасить, а ей — побитой ходить. Судачат, хотят они избавиться от ребеночка.

— Извести, что ли? — насторожился Роман.

— С рук сбыть. Оно и понятно, Елисею ребенок хуже чужого. А она, Улька… хоть и жалко ее, а все-таки подлая она стерва. Какие-такие свои планты они обмозговывают — никому пока не ведомо…

Мрачно слушал Роман Андроновы разговорчики. Слов нет, поделом вертихвостке Ульяне. Но ведь маленький Ромка… Как его не жалеть? Родная кровь… Ульяну, конечно, Андрон вовек не простит. Все село знает, как проучила она с Елисеем Алякина, когда тот к ней с шашнями лез. Здорово проучили! Андрон злопамятный, мстительный. Не сегодня, так через год этой бабенке отомстит за обиду, за ограбление средь бела дня во дворе Барякиных, за всеобщее просмеяние. Врет, будто жалко ее, а сам, поди, на Ульянины синяки смотрит — не налюбуется. И не его ли, Андроновы, слова, как-то сказанные по пьянке: господи, не дай помереть, прежде чем не потешусь над паскудой Улькой… Кто знает, может, уже и проучил, да та помалкивает — со стыда, конечно. Злые языки такое о ней судачат!.. В пору бы утопиться ей…

Еще издали, подъезжая к дому, Роман увидел на завалинке Бориса — он плел корзину из ивовых прутьев. Завидев отца, слегка кивнул и снова ушел в работу — не промолвил ни слова. В последние дни он будто язык проглотил. И отец подумал: или в обиде, или замыслил свое… Прокляну, если вдруг… На порог не пущу! И в тоже время залюбовался сыном. Каков вымахал парень! — статный, в плечах косая сажень, всем девкам на загляденье… Но бесшабашный, без царя в голове. От такого всего жди. В деда Варлаама пошел — весь от этого корня.

Катя не попала к регентше в день свидания с игуменьей. Будущая наставница была больна, и лишь через три дня за девушкой пришла большеносая монашка и снова сказала:

— Пойдем, сестра.

Теперь Катя знала: большеносая — казначея, правая рука игуменьи.

По дощатому тротуару они пришли к чисто вымытому крыльцу длинного кирпичного дома, половина которого выходила в сад, и пока вытирали ноги, навстречу вышла румяная, сероглазая, чуть выше Кати, инокиня, поклонилась им в пояс и ласково промолвила, пропуская в свою келью:

— Пожалуйте.

Входя и крестясь, Катина провожатая проговорила:

— Во имя отца, сына и святого духа…

— Аминь! — ответили обе гостьи.

— Мать Еванфия, я знаю, страждала ты во болезни…

— Бог помог — выздоровела.

— Во труд и учение возьми эту девушку.

— Что ты умеешь делать? — спросила Еванфия новенькую.

— Вышивать, а еще… еще я… — Катя смутилась.

— Ну, что «я»?

— Петь, — глядя в сторону, чуть слышно произнесла Катя.

— Какой у тебя голос?

— Голос?.. А не знаю. Людям нравится.

— Не тонкий и не толстый? — улыбнулась регентша.

— Бог его знает какой. — Катя покраснела.

— А мы проверим. Пой за мной: до-ооо…

Катя пропела ноту. Регентша одобрительно кивнула. Потом пропели всю гамму снизу доверху, повторили еще раз. И снова одобрительно кивнула регентша.

— Голос ничего, — сказал она. — Можно развить. Научишься музыкальной грамоте и будешь хорошо петь, сестра.

— Ну и слава богу, — промолвила казначея. — Я пойду, мне недосуг. А вам всего доброго. Прощайте и простите.

Регентша вышла проводить ее на крыльцо.

— Ну, мать Касиния, обрадовала ты меня.

— Чем тебе так угодила?

— Голос у девушки сильный, чистый, красивый. И слух хороший. Но при ней не похвалила — зазнается, а пока рано. Откуда она такая? Вижу, мордовка, из деревни, но кто?

— Она из простых, крестьянка… Игуменья, как знаешь, тоже — не белая кость. Прослышала, будто родственница ее.

— А ты с игуменьей опять не в ладах?

— Ах, оставь, какая она игуменья? Ты не думай, мне власти не нужно, но ведь сама понимаешь… И думаю, знаешь, как она поднялась. Красотой бог не обидел, слов нет, а наши-то преосвященства в святые не метят. Да ты не думай, я не от зависти…

— Чего и говорить, ума ей не занимать. А что до девушки — прелестный у нее голосок.

— По мне так просто голос…

— Думаю, будет петь и льщусь надеждой: споет «Иже херувимы» да «Свете тихий». И море слез, любезная, прольется, и обительской казне будет прибыль.

— Дай-то бог.

Поутру вся семья Романа Валдаева молотила одонье ржи. Борис привычно махал цепом, стараясь весь отдаться делу и ни о чем не думать. Но и в жаркой работе не мог избавиться от невеселых мыслей. Катя… Пошел бы с ней на край света — подальше от людского и родительского суда. Лишь бы из монастыря согласилась уйти. В какой-нибудь чужедальней сторонке никто бы ничем не попрекнул за любовь. Мало ли таких мест на земле? Ого-го сколько! Но как без денег в чужие края?.. С сумой же вдвоем побрести по свету — хуже нет. Деньжат бы скопить чуть-чуть… А как?.. Отец Катерины не против, если бы они поженились… Не против или против? Хитрюга он — Марк, отец ее… А дед Наум… Говорят, у него сердце каменное. Но ведь и камень капля долбит. Внучку любит и, может, простит в конце концов… Нет, не отдаст за меня. Наум-то Латкаев Валдаевых за голодранцев считает… У них изба — полная чаша. А сейчас большущий домище на своем хуторе строят…

Груня принесла к обеду хлеба, малосольных огурцов и вишни утреннего сбора. Но Борису еда в горло не лезла, и, глядя на него, отец недовольно покачал головой:

— Ну и едок!

Отвевали рожь. Остья неслись по ветру и с легким, еле слышным шорохом садились на конопляник, на капустные и огуречные грядки.

Борис смахнул со лба пот и подумал, что без денег — не жизнь. У отца они есть, конечно. Но ведь они — отцовы. Заработать бы… Может, к Мазылевым наняться?..

И не посоветовавшись с отцом, в первый четверг после большой ярмарки, — так уж повелось, работников в Алове нанимают на ярмарках, — заявился к Мазылевым с караваем черного хлеба — по обычаю.

После завтрака Глеб Мазылев велел запрягать рыжую лошадь, и они поехали косить отаву. А поехали косить отаву не потому, что у Мазылевых не было сена. Прошлогоднего полным-полно! Две сушилки набиты до потолка. Но лишнее, как говорится, не мешает и хлеба не просит. Каждую осень Глеб выкашивает все болота. Ведь четырех лошадей держит! И все лошадки что надо! — шерсть на каждой лоснится, спина, словно корыто. И эта, рыжая, такая же. Резво шагает, головой поматывает, будто кланяется встречным.