Андрей Куторкин - Валдаевы

— Пи-и-ить! Пи-и-ить!

Пересохло во рту, и Катя выпила почти полкрынки, что стояла в углу на тумбочке, снова легла, но сна не было, и она вспомнила, как в жаркие дни, когда жжет нещадное солнце, в Алове девушки и парни обливают прохожих водой: ведь по поверью, обливание призывает дождь к иссохшей земле. И обливают с хохотом, с криком — кого попало.

Катя окатила ведром ледяной воды проходившего мимо Вадима Коврова, — сына учителя. А он, оказывается, из Зарецкой семинарии шел, в кармане учительский диплом нес. Гордый такой, радостный, а на него холодной водицей — б-бух! Все смеются, а он дрожит и плачет от обиды. Достает из кармана бумагу — свидетельство об окончании учительской семинарии, превратившееся в бумажный кисель!..

И вдруг в озноб бросило Катю — никак не согреется под одеялом. То вдруг жарко, то зуб на зуб не попадает. Почему так? Что с ней?..

Почудилось, будто поют за окном. И песня-то ведь знакомая. Ее нищенка Меркуловна пела… Умерла она, а песня осталась. Но не Меркуловна это поет, нет, это Танин голос — некрасивый, как у овечки, которая едва объягнилась; Таня и сама о том знает, и поэтому всегда говорит или поет шепотом или вполголоса. А поет смешно. Ведь по-русски надо бы так: «В черной траур наряжусь, пойду в речке утоплюсь». А Таня смысла не понимает, поет:

Нет, вот как надо…

И вдруг снова причудился чей-то голос со стороны. Кто-то вошел в комнату?

— О чем ты поешь, сестра?

Кто пел? Ведь это не она, а Таня пела. Кто стоит рядом и так пристально на нее смотрит?

Почувствовала на лбу прохладную ладонь.

— Страждет во болезни сестра. Бредит, горит. Лекаршу бы…

Куда ни посмотри — всюду водит осень желтые хороводы. Березки под окном у Нужаевых точно расплачиваются за красную летнюю радость: падают с них листочки, как золотые монетки.

Платон шьет Андрюшке из черной нанки пиджак.

— Иди, — наконец подозвал он сына. — Примерим.

Натянул свою портняжную штуку на Андрейку, туго стянул обе полы и, закрепив их четырьмя булавками, сказал:

— Не дыши.

Андрюшка, глядя на осыпающуюся березку за окном, вздохнул. Иголки разлетелись, и полы пиджачка раскинулись, как листья на вилке капусты.

— Забыл, что сказано было?

— Тесно-о… Как же дышать буду?

— Когда расстегнешь пиджак, дыши сколько влезет, — шутливо ответил Платон.

— Зачем такой узкий мне?

— Материала, сынка, кот наплакал.

— А зимой как же?.. Не застегнешься — замерзнешь.

— Не беспокойся, как-нибудь… В полсилы дышать будешь.

В окне, которое смотрит на улицу, промелькнула чья-то шапка. Тут же вошел Елисей Барякин.

— Вот это плант, — проговорил он, крестясь, — смотрю, некогда тебе, Платон Тимохеич, и поговорить со мной. Здорово.

— Добро пожаловать. Иди, Андрей, побегай.

Платон кивнул Елисею на переднюю лавку, к себе поближе, и начал вырезать ножницами в своем изделии места, помеченные мелом. Елисей сказал, что пришел посоветоваться. Беда у него не беда, а какая-то маета на душе, от которой ни днем ни ночью никакого покоя, — вот и ходит как неприкаянный, ничего на свете не мило, ни к чему душа не лежит, а такая тоска зеленая, что впору и застрелиться бы. Чай, не раз, наверно, слышал Платон про его жену Ульяну. Замуж выходила за Романа и родила от него. Потом снова вернулась… И теперь живут они, прямо сказать, неплохо. Жаловаться на нее — грех. Только вот ее сынишка не по душе ему, Елисею. И он даже в Саров ходил — думал спросить на моленье «медвежьего дружка»: что делать и как быть. Есть там гладкий камень. На нем заметен след стоявшего на коленях. Люди говорят, оставил этот след денно и нощно молящийся пустынник Серафим. Туда, к этому камню, и пришел Елисей. Молясь, прильнул лбом к гладкому и холодному камню и до утра старался услышать, что ответит отец Серафим, но ничего не услышал, хотя и трижды спрашивал, а молитвы читал беспрестанно. Вот какая, значит, у него маета. Всю душу себе извел.

— Только-то?

— Вот это плант.

— И плантовать, милок, тут нечего. Я тоже, знаешь ведь, двоих не своих парней вырастил.

Елисей вздохнул. Двоих вырастил? Но ведь у двойняшек мать — не Матрена. А роди их Матрена от другого мужика, как бы запел тогда Платон? Конечно, он Ульяну не винит, но к мальчишке никакой прилежности не чувствует. А наоборот, — глаза бы на него не глядели. И сам знает, что никуда это не годится, да как с собой совладать — сердцу ведь не прикажешь, болит оно, свербит…

— Он на кого похож?

— Думаю, в мать пошел.

— Ульяна — богатая душа. Любишь ее?

Елисей снова вздохнул. Любит-то любит, но того и гляди убьет. И сам не знает, откуда в сердце такое зверство. Когда трезвый, и сам терпит, и Ульяна терпит — никто из них никакого вида не подает. А когда придет домой пьян-пьянехонек, оба, мать и сын, под печку прячутся.

— Надо тебе по-людски жить… Я двойняшей как своих люблю.

Тяжело вздохнул Елисей. Как своих… Кабы у него свои были! Своих ему бог не послал. Но если бы взял воспитанника, всей душой любил бы и жалел…

Платон сказал, что в Алатыре есть большой детский приют. Ульяниного мальчишку можно отдать туда, а вместо него взять другого.

— Вот так плант. А разве можно?

Платон ответил, что можно, если, конечно, жена согласится. Будут получать за воспитание деньги. Но в год раз по шесть обязательно призовет чиновник, который следит, у кого как живет воспитанник, и делает о том отметку.

— Шесть раз… Пустяки. Спасибо, Платон, за совет. Прощай.

Выйдя от Платона, Елисей зашагал по Новой линии, свернул в проулок, вышел на Поперечную улицу, в конце которой было училище и «потребительская» лавка. Между ними, по загуменьям, дошел до своего огорода. В конце его усадьбы протекала речка Кукушкина, где был плот для стирки. Около плота стоял могучий дуб, с вершины которого срывались и плюхались в воду переспевшие желуди. «Вот так бы и Роману утонуть. Может, тогда сердце бы стало на место. Ведь это в самом деле что за планты: даже ребячьего голоска терпеть не могу…»

Ульяна гладила белье. Намотала на скалку полотенце и катала его длинным выгнутым вальком с зарубками.

— Где? — спросил Платон, подразумевая маленького Романа — мальчика по имени он не называл.

— Чать, на улице хмыщет.

— Надоела ты мне с Романовым отпрыском. Глаза бы на вас не глядели.

Ульяна что-то хотела сказать, но Елисей не дал ей раскрыть рта, сказал, чтобы не перебивала готовые слова, коль думалка туга. В Алатыре, оказывается, есть приют для сирот. Придется греховное отродье туда отвезти. А коли не может она без ребенка, пусть выберет там же себе девочку…

И снова запричитала Ульяна, ударилась в слезы. Чего от нее он хочет? Он только о себе думает, о своем сердце, а ей-то каково сына родного от себя отрывать? И не Елисей ли намедни говорил, что ребенок ни в чем не виноват? И ведь она поверила, когда возвращалась. А что получилось? Он ее веру растоптал, свое обещание нарушает… Несчастный мальчишка льнет к нему, а он, Елисей, сторонится его. Почему, почему? Девочку приютскую захотел… А кому не известно, что девочкам земельного надела не дают, а Ромка получил. Живут вдвоем, а земли у них на три души. Сосед, Урван Якшамкин, вон как мучается: девочек у него восемь, а земли на одного лишь на него. Ведь это тоже понимать надо…