Владимир Фоменко - Человек в степи

— Приехали! — пробуждает меня Горбачев.

Там и здесь мелькают в окнах домиков огни. Машина остановилась. Конный завод.

— Ну, я к парторгу. Зайдем? — спрашивает Горбачев.

— Нет, побуду здесь. Никогда тут не был.

Я выхожу на тропинку, вытянутую вдоль цветника. Пахнет петуньями, ласково и грустно стрекочут вечерние, уже предосенние сверчки. Обгоняя меня, бегут девушки, на бегу говорят:

— Ой, цыпы, ей-богу собрание началось! Пока это горючее получишь…

В конце цветника высится огромное здание клуба, взорванное в войну, зияющее черными проломами. Одно крыло здания уже восстановлено, освещено; сторож говорит, что там комсомольское открытое собрание, и я прохожу в зал. На скамьях, на подоконниках человек сто. Президиум высится на сцене за длинным высоким столом.

У стола, лицом к собранию, мучается в выступлении беленькая девушка. Глаза ее широко распахнуты. Она стоит в кисейном платье, должно быть — материнском, похожем на подвенечное. Это кисейное платье неестественно для собрания, наивно.

Сыростный, еще не побеленный зал сумрачен, но электричества в нем много, свет из-под рампы резко бьет в девушку, она не умеет успокоить руки, излагает биографию:

— Учусь в техникуме. Заочно. Сейчас работаю табунщицей. Обязуюсь быть активной.

Хотя в зале тихо, председатель звенит пробкой по графину, поднявшись, говорит:

— Товарищи! У кого к товарищу Решетниковой вопросы?.. Что, так и нет вопросов?.. Тогда я спрошу. Были, Решетникова, в твоем табуне случаи падежа?

— Ты же знаешь, Гриша, — грудным голосом произносит девушка, — что не было.

— Это он для порядка спрашивает, — смеются с места.

— Товарищи, порядок! — звенит председатель. — Будут еще вопросы?

Я смотрю: девушку принимают в комсомол. Она — табунщик… В памяти возникают лица знакомых табунщиков, я мысленно закуриваю с ними, вижу, как рвут они газету, крутят «козьи ножки», и у каждого три сучковатых пальца левой руки заскорузли от повода, неловко загибают бумагу… Вижу табунщиков, которые вваливаются с тридцатичасового дежурства. Их брезентовые капюшоны обледенели, венцерады не гнутся, жестяными колоколами висят на плечах, и люди пригибаются к жаркой печи, ждут, когда на скулах подтает лед, и, оттягивая кожу, дерут с бровей, с небритых щек примерзлые к волосу ледяшки.

А собрание идет. Решетниковой задают вопросы по уставу. Не дослушав, она кивает, и, чуть подрагивая, звучит ее грудной, скованный обстановкой голос:

— Член ВЛКСМ обязан выполнять…

Слова у девушки правильные, но ее лоб обильно влажен, руки сплетены, будто у певицы, берущей высокие ноты. «Дурочка! — думаю я. — Она еще и волнуется, примут ли. Да кого ж в таком случае, как не ее, и принимать?!»

Председатель объявляет выступления. Со скамьи поднимается калмыковатый, жгуче-черный старый мужчина в праздничной кавказской белой рубахе с тесным стоячим воротничком на частых пуговках, с тесными крахмальными тугими манжетами. Видимо, не оратор, он смотрит на кисти своих рук — густо-коричневых, верней, совершенно черных от мороза, ветра, открытого зноя.

— Я, товарищи, — говорит он, — явился сюда как бригадир. Считаю, что хоть Решетникова барышня, а подход к коню у нее есть. — Усаживаясь, он добавляет: — В комсомоле быть достойная.

— Неясно, — выкрикивают из зала, — какой подход к коню?

Бригадир опять встает, вглядывается в сторону раздавшегося голоса и, не определив, обращается ко всему залу:

— Какой подход? Скоро не изложишь. Ну, могу изложить… Скажем, понадобилось взять из табуна кобылку. Она ж это сразу почует и давай зарываться в табун, ноги лошадям засекать… Измучаешься с чертом! Накинешь наконец аркан, рванешь с досады, что у нее глаза полезут на лоб. Петелька ж волосяная, разве шутки?

Бригадир, вроде сам удивляясь, разводит своими клешнятыми руками.

— Другую кобылу, — говорит он, — ни арканом, ни укрюком не возьмешь. Уж и конь под тобой, и ты сам мокрый, а она все уворачивается, выныривает с-под петли и напоследок аж завизжит — пустится в поле. Знаете тошмак, что с пулькой на конце?.. С тем тошмаком догонишь и врезанешь по натянутому крупу, аж кожа луснет!.. Ясно: пережитки. Некультурность.

Он смотрит в зал на молодежь, но больше направляет узенькие глаза на сидящего в стороне на отдельном стуле пышноусого полковника, — дескать, рассказывать собранию про наше живодерство или как?

Полковник, барственный, даже аристократичный, как все вековые кавалеристы, но такой же задубелый, черство обветренный, как и бригадир, поблескивает стеклами пенсне с их старомодной высокой дужкой, с заложенным за ухо черным «чеховским» шнурком.

— Излагай, Денис Денисыч! — позволяет бригадиру полковник. — Товарищи поймут, не маленькие.

— Пожалуйста, если им охота, я изложу, — отвечает бригадир. — Возьмите хочь бы обрезку копыт, — говорит он собранию. — Иной конь — чисто дикарь: не дозволяет, чтоб в его сторону и пальцем торкнули, а требуется его ногу поднимать, копыто резать ножом. Значит, цурбуем. Верхняя губа на боль у коня нежная, ее бечевой перекрутишь на палочке так, что конь начисто соображение теряет, уже не сознает, что с ним делают. Ну и обтяжки, выездки — много грубостей с лошадью. Писать заявления не может. Безответная… Нынче, сами знаете: копыто обрезать — веди в станок. Укрюк отменен. Вообще за побой коня отвечай. Обстановка меняется… А Наталья Решетникова, та дальше пошла. У нее доброта к лошади — не сбоку, а главное.

Он начинает садиться. В зале шум — дескать, ничего тут с Решетниковой не понятно, о каком главном разговор?

— Денис Денисыч, голубь! Подробней сообщи! — говорит полковник. — Молодые-то люди, считай, наполовину пришлые.

Действительно, на скамьях среди степняков-хуторян всюду юнцы в закрапанных известью и красками спецовочках — явно фэзэушники, что восстанавливают этот клуб. Рядом — пацаны-трактористы, практиканты областных курсов с кинутыми на колени кепками, с прикрепленными на эти кепки выпуклыми противопылевыми очками, по виду похожими на летчицкие, прицепленные для фасона, для молодости-дурости, все необтертые, городские.

Вероятно, и полковнику и бригадиру мечталось бы, чтоб они, эти неуки, «индустриальные» эти хлопцы, присохли бы вдруг душою к раскинутому среди ковылей кон-заводу.

— Значит, товарищи, непонятно? — вытирая тугие скулы красным носовым платком, спрашивает бригадир. — Я, ребята, объясню. Решетникова всё начинает с жеребенка. Не степной, домашний жеребенок и тот, когда лежит, к себе не подпускает — вскочит. А Решетникова возьмет на ладонь брошку или даже какую интересную травочку и протягивает ему. Жеребенок-то же дитё: ему любопытно, что она держит… Он и тикать хочет, уже весь подберется, и интересуется посмотреть. Уши наставит, если жевал — бросит жевать и не моргнет. А она говорит ему что-нибудь веселое и движется на него. Не то чтоб резко, но и не то чтоб нерешительно, а так идет — вроде сама с убеждением, что малой будет ждать. Раз — и уже дает ему травочку. Он губами тянется, а она его пальцем по губам и дальше, дальше, начинает шею гладить, то место, где у сосунка длинные ворсины… Перекинется рукой на спинку, репицу поскребет. Туда трудно самим сосунам зубами доставать — им и нравится, у них привычка есть — друг дружку чесать. Так они за этим стали теперь к Решетниковой приходить, уже считают ее как за свою и, чтобы вроде заплатить за приятность, и ее, Решетникову, когда носом почесывают, а когда зубом.