Владимир Фоменко - Человек в степи

— Вам посмотреть бычат? Можно. Доразу за тем сараем начну банить Варяга…

Я задержался с управляющим, а когда зашел за сарай, замер при виде редкого зрелища. Огромный, белый, будто снеговая глыба, бык, весь мокрый, в стекающих струях воды, стоял, ворочая тяжелой курчавой головой. От этих движений его тугая, словно инеем покрытая шея перекатывалась волной, и на груди под кожей шевелились живые шары. Бык стоял около колодца на короткой привязи. Босая Шевелева, вытягиваясь на цыпочках, поливала из цибарки, терла щеткой широкий хребет, и под ее рукой розовела плотная, налитая кровью кожа зверя. Бык медленно переступал, выгибал то один, то другой бок. При моем приближении он скосился и, засопев, рванул кольцо, вдетое ему в ноздри. Шевелева неприязненно глянула на меня:

— Нельзя так, гражданин, животному больно. Стой, стой, Варяг, ничего…

Она охлопала рукой мокрую шею быка и, снова окуная в бочонок мешковину, стала тереть мясистую голову, ладонью омывая прищуренный бычий глаз. Струи текли по морде, и Варяг отдувался, далеко бросал ноздрями водяные брызги.

Во время работы косынка у Шевелевой сбилась на затылок, обнажив черные прямые волосы. Когда мытье — от ушей до копыт — было окончено, Шевелева, отвязав, повела за собой Варяга, должно быть не думая о рогах, которые качались за ее спиной.

— Пойдемте, — обернулась она ко мне.

Мы пошли. Варяг медленно ступал по двору, изредка помыкивая, раскачивая складками тяжелого подгрудка. Натертая при мытье кожа розовела сквозь нежную белую шерсть, отчего весь он еще больше напоминал снеговую глыбу, освещенную закатными лучами. У входа в сарай он приостановился, но, глянув на Шевелеву, пошел, задевая боками раскрытые половинки дверей.

В помещении стояли уже вымытые остальные племенники.

Их было шесть. Они размещались в отдельных станках, привязанные на растяжку цепями, и каждому в ноздрю было вдето смирительное кольцо с длинной, пропущенной назад бечевой. Быки шевелили влажными еще загорбками, пытаясь посмотреть на вошедших.

Шевелева приковала Варяга и занялась своим делом. Она подлазила под брюхо всхрапывающим быкам, чтобы выгрести стоптанные подстилки, и, если какой из них «заступал» солому, она плечом отталкивала его ногу.

Порою с улицы доносились женские голоса; стая дерущихся воробьев влетала в золотую от солнца дверную щель и рассыпалась под самыми ногами Шевелевой. Она ни на что не обращала внимания. Когда она зашла в станок дымчато-красного Вулкана, тот неожиданно топнул и, озлясь, прижал женщину к стене. Женщина рывком проскочила вперед и, ухватясь рукою за ноздри, повернула к себе храпящую голову.

— Чертяка бессовестный!..

Бык лупнул глазами и, уткнув нос в плечо Шевелевой, шумно выдохнул, будто из кузнечного меха. Шевелева оправила волосы и нарочито медленно, снова между стенкой и быком, прошла к выходу. Чувствуя, что ей неприятно, я молчал, вроде ничего не видел. Опять заскребла лопата-грабарка в жилистых руках.

Когда она выходила, я рассматривал хозяйство: столбы, цепи, огромных, как тракторы, быков, — и мне было не по себе наедине с ними.

Особняком стояли два молодых бычка. Их спины были еще слабыми, точно у телок, зато толстые шеи и широкие, «кубатые», словно ящики, бока обещали в будущем особую крепость. Я не слышал, как в мягких валенках подошел управляющий Федот Александрович Катальников.

— Каковы кавалеры, а? — подмигнул он. — Вот от кого пойдут коровки! Каждая одну ферму заменит… Это ж сверхэлитные, элита-рекорд!

Во всем их облике уже проступала сквозь телячье простодушие угрюмость племенных быков. Кровяными глазками по-медвежьи посматривают они исподлобья и снова зарываются мордами в сено. Слышно, как стучат по доске уже вдетые в ноздри кольца.

Перед станком подростков — сдвинутый в основании подпорочный столб. На высоте груди он измочален, будто ударами лома.

— Неужели бык?

— Нет, это я! — довольный шуткой, смеется Катальников.

За сараем, со стороны поля, слышатся все нарастающие, мягко идущие по земле дробные стуки. Уже совсем близко покрикивание пастухов, свист подпасков, и в яркой от солнца дверной щели мелькают бока шагающих коров.

— Гурты гонят на обеднюю дойку. Вы пойдете?

— Нет, Федот Александрович, побуду.

— Развевай интересно? — вмешалась вдруг Шевелева.

— Интересно. Я таких быков еще не видал…

Катальников пошел, бесшумно переставляя валенки.

С улицы, едва с ним не столкнувшись, вбежал малец и, увидев меня, чужого, что-то спрятал в ясли.

— Здравствуйте…

— Здравствуй!

Я сразу узнал в мальчике сына Шевелевой. Он до мелочей походил на мать, и мне почему-то было приятно видеть в мальчишке материнские, но удивительно привлекательные в нем черты. Такие же выпуклые, только ясные, широко открытые глаза, чем-то возбужденное лицо и даже черные прямые волосы с застрявшей соломой — все было красиво.

— Чего ты, Николай? — спросила Шевелева.

На ладони мальчика желтела глина. Вытянутой рукой, чтоб не испачкать, он притянул к себе голову матери, зашептал ей на ухо. Шевелева отмахнулась:

— Показывай уж, не задавайся.

Николай вернулся к яслям, вынул оттуда спрятанное. Это была вылепленная из глины фигура танкиста. Мать взяла, отодвинув от себя, поворачивая всеми сторонами.

— Молодец!.. Ну, забирай бойца, иди!

Хотя лоб мальчика был чистым, Шевелева что-то стерла с него ладонью и, видимо, чтобы лишний раз прикоснуться к сыну, подтолкнула его в плечо:

— Иди, гуляй!

— Хорошая работа, — сказал я, когда малец вышел.

Шевелева задержала на весу лопату, полную стекающего навоза.

— Скажите, товарищ, не знаю вашего имени-отчества, работа это или баловство?

— Думаю, товарищ Шевелева, что работа, если Николай любит ее.

— Конечно, — помолчав, согласилась она. — Если Коля любит…

Она пошла к выходу, я тоже вышел из сарая. В самом конце двора неровно, точно придавленный, двигался от хаты к катуху горбатый мужчина. Он был страшным: очень большой, согнутый вдвое, освещенный ярким полуденным солнцем. Не поворачивая зажатой плечами головы, гребя длинными, почти достающими до земли руками, он медленно передвигался, будто нес на спине тяжесть.

— Кто это?

— Мой мужик.

Я глядел на жилистые, по-мужски грубые руки Шевелевой, на ее голову с черными, упрямо не седеющими волосами и попросил:

— Расскажите, мать, о своей жизни.

Она стояла в шаге от меня, а за ней, под солнцем, виднелось стадо красных коров. Около них пестрели платки присевших к вымени доярок. Еще дальше начиналась степь — и надо всем в белых облаках синее, бесконечное небо.

— Об жизни? А вам зачем? На мужика посмотрели?..

Я признался:

— На мужика.

— Что ж, жизнь у каждого разная. Да вы бы сели, чё стоять. А жизнь — она и мачеха, и любушка, когда как взглянет. — Шевелева стряхнула насевшую на фартук полову, намела в горстку. — Жизнь… Мы-то воронежские. Не здешние мы, дальние… Когда помер отец, осталась с нами мать — сама восьмая. Слез наших мать не видала, как и мы ейных не видали, потому что порастыкались мы по разным дворам: кто батрачил у Мироновых, кто у Селезнева, у Кукушкиных… Какие из нас, конечно, поумирали — всякое бывает в сиротстве, а я выжила, стала девкой. На двадцатом году присватал меня хороший человек. У обоих ни кола ни двора, зато была меж нами любовь.