Владимир Фоменко - Человек в степи

Девушки грохнули, оглянулись почему-то на Турлучиху. Та сидит далеко, но, думаю, слышит смех.

— Ну и что ж председатель?

— По заду. Сапогом.

— А Зинаида?

— Вот это и есть любовь! — с горькой завистью вздыхает Веретенникова. — Взяла Зинаида с него клятву, что больше ни за что не будет трепаться. Сейчас вместе работают в бригаде. — Веретенникова подбирает под себя темно-кофейную, накаленную солнцем ногу. — Фуф, до чего ж печет!

— А я б ни за что не простила, — говорит некрасивая Рымарева. — Нельзя уважать трепача.

— Любовь бывает разная, — замечает маленькая, с острыми ключицами Шурка Зегеда.

Она несолидно тоненькая, безгрудая, со взгляда — мальчик-подросток.

— Может, — говорит она, — Зина его перевоспитает. Все у них будет вместе…

Она потупленно молчит, затем опять поднимает голову:

— Вот в «Молодой гвардии» у Вали Борц и Сергея Тюленина любовь… и вместе бороли страх, и вместе на фронт ходили.

— А мы не пошли б? — растопыривает пухлые пальцы Катя Сидоренко. — Не хуже других там были б, и никто нам теперь глаза б не колол, что фронта не видели…

— И здесь фронт, — сразу же, как и подобает комсомольскому секретарю, привычно говорит Рымарева.

— А кто, девочки, знает, что в Доме культуры?

— Постановка.

— Нет, доклад по международному.

— Кто делает? Из района? С шевелюрой, что в субботу приезжал?

Веретенникова обхватывает Рымареву за плечи и что-то быстро шепчет ей на ухо. Та с удовольствием смеется, со смехом вырывается.

Не дождавшись бригадирши, к ним подходит Турлучиха.

— Играетесь? — спрашивает она.

Девушки примолкают. Рымарева осведомляется:

— Может, мы без Ани сделаем, что вам нужно?

— Чего уж! — неопределенно отвечает Турлучиха.

Она садится на пятнистую от редкой тени землю. Выдутая эта земля, иссушенная, побелевшая, кажется посыпанной пеплом. Шквалы суховея выцарапывают из почвы порошины, поднимают их, и они несутся на стебли, не задерживаясь на задеревенелых листьях, пролетают дальше.

— А что после доклада? — тихо спрашивает кто-то.

— Танцы. Две радиолы будут.

— Пойдем?

— Ясно, пойдем.

— А я Любку видела, говорит — в бригаде кино хорошее.

— Много Любка понимает!

— Ты понимаешь…

Притихшая Катя Сидоренко надкусывает помидор, сок брызгает на шею Веретенниковой, обе взвизгивают и, схватившись, начинают бороться.

— Цыцьте! — гаркает вдруг Турлучиха.

Ее крупное коричневое лицо так бледнеет, что становится серым, властные толстые губы вздрагивают…

Веретенникова медленно выпускает Катю, оправляет платье.

— А что?

Старуха пинает ногой грудку земли, и она, спекшаяся грудка, стукает, будто камень.

— Видишь? Вам смешочки?..

— А что нам, помирать?

Подавшись вперед, Турлучиха начинает медленно подниматься.

— Успокойся, успокойся, родненькая, — берет ее за плечо Локтева и, глядя на девушек, говорит тихим, укоряющим голосом: — Молодые вы, а черствые. Еще ведь и комсомолки!..

— При чем здесь комсомол, товарищ Локтева? — официальным тоном произносит Рымарева. — И вы, товарищ Турлова, панику подняли, чего нервничаете?

Она оглядывает женщин, идет обувать брошенные в стороне тапочки, осторожно ступая босыми ногами по комьям.

— «Нервничаете»?.. — спрашивает, дрожа щеками, Турлучиха и, припадая на ногу, передразнивая, показывает, как идет секретарь комсомола. — Вот так все у вас! Слова знаете, а по земле ходите в сапогах, потому вам никогда до печенки и не кольнет. А кольнет — вы из колхоза да в город.

На губах Турлучихи, в углах, видна белесь накипающей пены. Локтева цепляет старуху, но та, распаленная, грузная, надвигается вперед.

— «Нервничаете»? — спрашивает Рымареву. — Ты и живешь — в сапогах. Разве понимаешь жизнь? Когда б понимала, хахоньки б не строила, руководитель… Обувайся, обувайся уж! Смотришь!

Шурка Зегеда, слушающая с открытым ртом, обращается к Турлучихе:

— Тетя, верно, чего вы нервничаете? Кто виновен, что вы погодой расстроились?

Теперь, вблизи, давно подойдя, я четко вижу нежные, мелкие черты Шуры Зегеды: острый носик, маленькую, выдающуюся вперед, тоже острую верхнюю губку.

— С погодой, тетя, бороться можно. Вы на курсы по пшенице ходили, отчего ж по кукурузе не пошли? Вас звали — вы отказывались: «Возраст не тот…» Неправда, тот! Вы, тетя, не перебивайте, разве так разговаривают, чтоб одни вы говорили, а другие молчали!

Турлучиха стоит громоздкая, вся в солнце. Прядь волос, такая же белая, как выжженный кукурузный лист, скользит по ее лбу. Расставив тяжелые ревматические ноги, она сверху вниз разглядывает Шуру Зегеду.

— Не надо говорить, тетя, — проводит та маленькой ладошкой перед лицом Турлучихи, — не надо говорить, что одни вы жизнь поняли. Где поняли, если ваша кукуруза сохнет, а наша целая? Мы всем объясняли, как с ней работаем. Все приходили, кроме ваших женщин.

— Зато они сейчас лаются, а кукурузу не опыляют… — встает Веретенникова.

Рымарева пинает ее в бок: дескать, брось!

— Нечего бросать, Маруся, не толкай, — шумит Веретенникова. — Подумаешь, она босиком ходит — значит, землю знает. Агроному, получается, надо и кожу на ступнях, на пятках срезать, чтоб еще лучше знал.

— И не обижайтесь, тетя, — дополняет Зегеда, — вы ж сами завелись. А за что? Мы не на работе гуляли, мы в перерыве… Вы тоже были молодые. — Она поворачивается к Локтевой — И комсомол действительно ни при чем.

Запыленное, помятое лицо Локтевой беззлобно. Она поднимает на Шурку окруженные морщинами, выцветшие, должно быть, когда-то синие глаза:

— Поживи с наше, дочка.

Она оглядывает ряды кустов и, вытирая косынкой засохшие на ветру губы, жалуется Шурке:

— Ваша кукурузка ничего. У нас хужее…

— Тетя, так надо ж принимать меры!

Порыв ветра схватывает с земли порошины, осыпает глаза.

— Меры… Во несет! Что ли загородишь?..

— При чем тут «загородишь»! — вмешивается, топыря пальцы, Катя Сидоренко. — Гляньте, что будем делать!

Мне тоже интересно — что они будут делать. Они отбрасывают на сторону накиданные горой платки и жакеты, под которыми оказываются кастрюли, толсто обмотанные влажным тряпьем, укрытые бурьянинами и соломой. Катя раскрывает свою кастрюлю. Внутри, поверх мелкого сероватого порошка лежит толщиной в палец пухлая кисть, видать, из косы самой Кати.

— Вот! — цокает языком Катя. — А вы говорите: не загородишь!..

Она шагает к кусту кукурузы и, обмакнув в порошок кисть, отряхивает ее над пучком нитей, пробившихся из будущего початка.

— Вот вам и опыление. Пожалуйста!

Она присыпает с кисти два других пучка, переступает к следующему кусту. Локтева трогается за ней, а Турлучиха, покосясь в мою сторону, задерживается на месте…