Владимир Фоменко - Человек в степи

Верхний же ряд ячеек, прилепленный к самой раме, отличался крупной величиной и неправильной формой.

— А вот это трутовые…

Он отнес рамку к раскладному столику, где с парующим чайником стоял Петька, и, окунув в кипяток нож, провел по трутовому ряду.

— Гитлер капут.

Пчелы облепили пальцы старшины, одна, продолжая жужжать, ходила по лицу, но не жалила.

— Что, они вас знают?

— Пчеле не дано знать человека. Просто стой по команде смирно, даже через глаз ползет — не моргни, и все дело.

— А ведь говорят, что кому пчела дается, а кому нет.

— То симули говорят! Загубят, сволочи, пасеку и оправдываются.

Загнутым на конце шильцем он повытаскивал трутней, поставил рамку на место, вынул другую, густо облепленную пчелами, и вдруг зашипел:

— Ч-ш-ш! Гляньте, гляньте — матка червит…

Сперва я ничего не понял. На рамке шевелился, полз живой клубок.

— Да вот же она, посередке…

Наконец я увидел. Раза в полтора крупнее обычной пчелы, с длинным туловищем и маленькими крыльями, матка, не обращая внимания на людей, ходила по сотам среди густой свиты. Быстро шевеля крылышками, она заглядывала в пустую ячейку и, оборотясь, запускала туда свое заостренное брюшко, шла к следующей — засевала соты. Окружающие пчелы, все повернувшись к ней головами, вытягивали в ее сторону язычки, вкрадчиво жужжали. Пройдя несколько ячеек, матка остановилась, вытянула язычок. Тотчас ближняя «адъютантка» угодливо сунула свой хоботок матке, покормила ее, дабы хозяйка не утруждалась, сама не брала мед из сотов.

Прилетевшая с поля облепленная пыльцой работница, гуднув в воздухе, села рядом с маткой, поползла было вперед, но, увидев хозяйку, мгновенно, с прыжка, повернулась к ней головой, подобострастно быстро затрепетала крыльями.

Старшина аккуратно опустил рамку на место.

— Видали? Вот она, жажда умножаться! Как они перед царицей вытанцовывают, когда она червит! А эта, полевая, развернулась — и под козырь: «Извините, не заметила…» А ведь перестань червить — враз всей семьей убьют: «Даешь новую, да такую, чтоб в день тыщи две расплода закладывала!» Эта матка, которую смотрели, ручная, живет второй год. А других рамок и трогать не будем; там червит молодая, пугливая, я ее недавно пчелкам дал.

Щурясь светлыми наглыми глазами, он небрежно сообщил, что запасных маток у него ни много ни мало, а все двадцать пять! При каждой по три сотни рядовых. Для личного обслуживания.

— Выводил я этих маток способом Целлера. Теперь желаю спытать что-либо другое.

— Разве эти плохо вывелись?

— Зачем? Не плохо. А может, по-другому лучше.

Сдвинув на переносье кубанку, он поскреб затылок.

— Понимаете, я без доверия старому… Ну, не доверяю! — Он туго заправил гимнастерку. — Все мучаюсь: пасеки существовали тогда еще, когда люди тележного скрипа пугались, пасеки и теперь существуют, когда самолеты управляются по радио. Раз так, то обязана ж и пасека совершенствоваться! Потому и смотрю я на рамку старой конструкции — вроде она меня… вдарит. Не доверяю ей! Так же с матками…

Солнце поднималось, начинало обходить ульи, и мне только теперь бросилось в глаза, что летки смотрели не на юг, как заведено, а на северо-восток, почти на север. Освещенные с утра, они заходили сейчас в тень.

— Вот! Вот я об этом и говорю! — заметил старшина мое недоумение. — Пускай это не вредительство, когда вулик у людей повернут на пекло, а просто она же, бездумность! Нема соображения, что весной и осенью хорошо леток солнцем заливать, а летом скверно. Летом холодок нужен, а пчеле создают баню, потому что, дескать, летки тыщу лет обращались на юг.

Мы стояли у десятого улья, у того самого, который сегодня утром поднялся до солнца, и я наблюдал сейчас редкую картину. Из потока пчел, летящих с поля, падала, не долетая до улья, то одна, то другая перегруженная медом пчела. Упавшие минуту лежали и, передохнув, уже ползком добирались до улья.

Опять на лице старшины появилась та же ухмылка, что утром:

— От так всегда жмут! Перегружаются из невозможных сил. Но как объяснить, что именно в нем, в десятом, такие герои… Слаб еще мозгом наш брат, царь природы!

— М-да…

— То-то оно, что «м-да», — подтвердил старшина, обернулся назад, на стук колес.

По дороге, запряженная парой красно-рыжих, скачущих внамет лошадей, громыхала бричка. Две хохочущие девахи стояли в бричке в полный рост, одна, крутя кнутом, правила лошадьми, держась за натянутые вожжи, другая вцепливалась в ее плечо, и у них, с трудом балансирующих, сияющих, вспрыгивали на толчках щеки, груди, зады и здоровенные икры, напеченные солнцем.

— Девчата-а-а! — заорал старшина. — Завертайте до нас мед на мед менять.

Грохочущая бричка пролетела, завеса пыли пошла над ульями; в этой серой завесе, едва не сбивая нас, шарахнувшись, проскакал отставший жеребенок.

— Вот так, — подвел итог старшина, сгоняя с лица неположенные на посту чувства, с тоской глядя вслед умчавшемуся видению. — Что ж, пошли подзавтракаем… Гляньте — четверть девятого.

В лесополосе, скрытый ветвями диких абрикосов, стоял на двойных тяжелых баллонах немецкий штабной вагончик. Его бока были пробиты пулями и теперь запаяны, вероятно, колхозным жестянщиком. На дверце ниже никелированной ручки красовалась марка аугсбургского завода и дата: 1936 год.

Старшина хмыкнул:

— С тридцать шестого дожидался попасть на мою пасеку!..

В вагончике стояли солнечные воскотопки, медогонка, дымарь, а над ними висел газетный лист с надписью: «Нет плохого года для хорошего пчеловода».

Я засмеялся:

— На практике-то есть. Завидный у вас медосбор, а все ж суховей не дал взять с улья по центнеру.

— Ну так что! Плохой год виноватый? Суховей помешал сеять фацелию? За недобор меда оправдываться в суде надо! — сказал старшина. Но сказал не очень резко; лицо его внутренне ухмылялось; должно быть, перед его глазами все еще вспрыгивала повозка с пассажирками.

Он достал из погребка, вырытого под вагоном, глечик простокваши, армейскую алюминиевую флягу с медом и три пышки (одну отложил для Петьки). Мы позавтракали.

Ветер бежал над равниной, не прохватывал лесную полосу, и здесь было душно, как в парнике. Мои руки и лицо стали влажными. Я еще раз удивился подтянутости старшины. Он сидел в суконных бриджах, в диагоналевой, тщательно выутюженной гимнастерке; несмотря на духоту, воротник был застегнут на все пуговицы, туго обтягивал шею.

Сквозь деревья виднелась жаркая, уже с утра обожженная степь, до самого горизонта переваливались с бугра на бугор желтые массивы отцветающего подсолнуха. Над нашими головами, видимо, проходила основная пчелиная трасса. Пчелы с пасеки летели на подсолнух, другие — обратно, и воздух колыхался от ровного напряженного гула.