Владимир Фоменко - Человек в степи

Ох, и приятно на холодном ночном воздухе, когда веет в лицо и на руки тепло костерка, поговорить в мужской компании!..

Лежит в кружке собравшихся, рассказывает очередной «случай», скажем, Петро Борисович Гридякин — председатель степного колхоза-миллионера «Красная заря». Еще сегодня утром давал он приказы членам правления, звонил но телефону в районный центр и в область, посылал телеграммы, подписывал ответственные бумаги, и на выбритом сухом его лице было деловое спокойствие, даже жесткость.

А сейчас лицо расплывается, глаза мечтательные, как у мальчишки; в них, в освещенных костром зрачках, довольство и одновременно опасение: поверят ли? Не перебьют ли криком: «Э-э-э, Петро Борисович, брешешь! С одного выстрела девять перепелок ты не брал…»

Хоть и есть положение: «Не любо — не слушай» — но уж очень критические в послевойну люди. Их не убедить Петру Борисовичу тем, что проса у него лучшие в районе, что с этих просов «перепелки взлетели в одну линию, как раз, клянусь богом, все под выстрел…». Не поможет!

А какими терминами запасается здесь неопытный, когда заговорят опытные, заслуженные товарищи! Академичны их рассказы об охотничьих делах, согласно которым молодая птица не просто «начинает летать», а «поднимается на крыло», где сосед не «убил двух уток», а «взял пару утчонок», где осенняя жирная дичь, оказывается, «требует» крупной дроби, где охотничья сука называется сука, а хорошо натасканная, то есть обученная, сука называется «вежливой», опытной заяц — «образованным».

Так и говорится:

— Иду, а он выскакивает и паашел зигзагом! Вижу — с высшим образованием… Я его с первого ствола! Он — вбок! А тут второй!..

Сгрудившись, слушает народ, лежа кто на боку, кто на животе, подложив под живот соломы из стога, чтоб не тянуло от земли осенней сыростью. Костер то стреляет и светло вспыхивает, освещая довольные лица, расплывшиеся в улыбке губы, то опять зачадит, и тогда лезет дым в глаза, в нос, заставляет людей отсовываться дальше. А в темноте низко, стремительно проносятся стороной утки. Невольно с напряжением всматриваешься в темень, хотя ничего, конечно, не видишь; летят небось на рисовые поля, на каналы и водоемы.

Черно звездастое небо. От налетающих стай отчетливо посвистывает в высоте воздух; и от этого сжимается в ребяческом ожидании, екает сердце. Завтра… Скорей бы уж оно!

Вода поднимается, хлюпает под кормой неподвижного парохода и снова оседает, качая полосатые арбузные корки, окруженные стаями рыбешек.

На пароходных сходнях грохот. Половина ростовского базара — хуторянки, привозившие раков, малосольную селедку, укроп, — давят друг друга коромыслами, порожними ведрами, с боем берут посадку, хотя через десять минут все здесь будет спокойно и тихо, заходи себе министром. Но уж так нетерпеливы южане!

Если ты уже влез, можешь оглядеться. Рядом несколько мужчин, так же как ты, опоясанных патронташами. Под скамейкой — твоя собака. Она опытная и поджимает лапы, чтоб их не отдавили.

А внизу, на сходнях, мелькает еще собачья морда. Она возвышается над кепками и косынками толпы, какой-то небритый человек прет перед собой эту собаку, оберегая от давки. За его спиной рюкзак, над плечом ружейные стволы в чехле. Свой брат!

— Сюда! — кричим мы, и он, оживляясь, продирается к нашей скамейке. Видно, человек прямо со смены: руки и густо щетинистые скулы — в машинном масле, под стеганкой синеет спецовка.

— Фу-у-ф, — вздыхает он, опуская собаку. — Едва не отстал. Чи будет птичка?

— Должна бы, — говорим мы, всматриваясь в лазоревое, никакой охоты не предвещающее небо, и объясняем — Она ж, проклятая, иногда и по тихой погоде бывает…

Пароход, как площадь перед клубом, шевелится народом. От суетящихся теток пахнет рыбой, рассолом, пыльным базарным солнцем, от воды — лугами. Отираем лбы, знакомимся. Фамилия небритого — Ржаненко, он слесарь фабрики имени Микояна. Остальные — с Сельмаша, с Лензавода, а один — рентгенолог. Ему под шестьдесят, он плотненький, завидно тугой, весь крапчатый от веснушек.

Должно быть, он так насиделся за неделю в своем завешенном шторами, темном кабинете, что сейчас опьянел от сияющего простора.

— Товарищи! — радуется он. — Еще один наш.

Внизу, возле свободных уже сходен, стоит литой, белокурый, похожий на молодого Илью Муромца мужчина со щенком спаниеля у ноги, с ружьем в руке. Он по-охотничьи в гимнастерке, в старенькой кожанке на одно плечо, но его провожающие ослепляют солидными легчайшими костюмами — по-летнему просторными, светлыми.

— Сюда, алё! — машет ему рентгенолог.

Взвывает гудок, но белокурый богатырь шагает по сходням размеренно, ничуть не торопясь. Пар ударяет под колесами о воду, лопасти шлепают, пароход боком выруливает на форватер.

— Иван Дмитри-и-ич! — вопят белокурому с пристани. — Отличной, снайперской вам! — они наперебой показывают жестами стрельбу, делают вид, что целятся.

Иван Дмитрич отвечает провожающим плавным движением приподнятой руки и шагает к нам. В твердом голосе его звучность и спокойствие. Оказывается, он бывал уже пару-тройку раз в низовьях на своем, ведомственном катере. Сегодня там что-то стряслось с цилиндрами, но он, как видно по его широкой белозубой улыбке, даже рад проехаться на общей палубе, запросто покалякать с народом. О своей явно не маленькой должности Иван Дмитрич простодушно «заминает», раскрывает для всей компании коробку «Казбека».

Пароход уже развернулся, пошел, и сразу побежали от колес и до берегов живые буруны. Впереди мчит в воздухе поезд по тому самому мосту, по которому весь Советский Союз ездит в Сочи, кладем трубу, чтоб не зацепиться, проходим и теперь уж, считай, поехали!

Тетки разом все начинают ломать хлеб, расчинять на листе капусты селедку; держа за хвост вяленого железного чебака, лупить им по палубе. «Разве ж перекусишь, оглянешься на том скаженном базаре?.. А тут, по свободе, пожалуйста!» Хоть с правой руки дымят еще шиферные заводы станицы Гниловской, а впереди вот уже она — чистая вода, вот и чайка вспискивает над головой, и вздыхается, будто скинул с шеи бревно.

— Э-эх, — кивает рентгенолог на дальний хутор. — Вот у нас там прошлый год получилась история!..

Все женщины, что обедали вокруг, поворачивают головы. Они привыкли по дороге домой получать культурную зарядку — слушать от проезжих охотников «истории», но рентгенолог, хоть и не игнорируя их, обращается все же к основному ценителю и слушателю — к нам, мужчинам.

— Пошли мы с одним моим пациентом, — заводит он, — по лисице.

— Извиняюсь, — деликатно перебивает его щербатая на передний зуб тетка с ворохом рачьих панцирей и дынных корок в газетке. — Мне бы вот выкинуть…