Владимир Фоменко - Человек в степи

Но вдруг самолет разворачивается, идет в противоположную сторону. В чем дело?.. Верчусь в кабине, смотрю.

С высоты виден уже не отдельный кусок поля, а весь степной перекат — огромная оснеженная выпуклость и темная точка — волк, устремившийся к краю, к балке.

Самолет начал резко пикировать навстречу. Тут я понял: пилот хочет отвернуть зверя от балки, об этом и кивал, наверно. Мы несемся уже так низко, что былинки, торчащие из снега, стелются в потоке воздуха.

Волк чуть сворачивает, но упрямо, почти нам в лоб, скачет к балке, упорно идет на намеченную цель. Попробуй возьми такого с одной чабанской герлыгой, когда он уходит от передушенной отары!.. Налетаем. Волк, раззявя вдруг пасть, взбрасывается на дыбы навстречу самолету. Пилот ли сплоховал, или уж очень резко прыгнул зверь, но мы пронеслись не сбоку, а прямо над ним — стрелять было немыслимо.

Опять заход, но такой крутой, что правое крыло встало вверху над головами, а левое отвесно пошло куда-то вниз: видать, летчик разозлился. Волк впереди идет ровным скоком, но в последний миг вдруг резко, из-под самого выстрела, бросается под самолет. Непостижимо, неужели учел уже опыт?..

Разворачиваемся в пятый раз… В пятый раз пилот, снова взяв себя в руки, прекрасно, над самой балкой, подает слева. Бью, проносимся мимо, оборачиваюсь. Волчья спина неподвижно темнеет из снега.

Идем на посадку, садимся и подруливаем ближе.

— Взяли наконец! — кричу пилоту.

— Было не упустили, — говорит он, поднимает на голову очки. — Сколько сожгли бензину! Но мы ему все же Сталинград устроили!

Разминая ноги, шагаем к темной крупной спине. Не без опаски трогаю стволами ружья. Снег впереди морды изрыт челюстями, видно, волк кусал снег. Голова тяжелая, прищур глаза неплотный, в прищуре ярко-желтый, не угасший еще глаз.

— Откусался, — говорит летчик и осторожно, носком унты поднимает усатую волчью губу. Клыки под губой желтые, сточенные.

— Много на веку порезал…

Поодаль отрыгнутые куски мяса с овечьей шерстью.

— Вчера надо б его стрелять, и жила бы овечка, — по-крестьянски вздыхает летчик. — Ну, потащили?

Мы берем — один за одну лапу, другой за другую. Невольно пробую на палец забитый снегом коготь. Выпростанный из шерсти, он оказывается длинным, жестким, как согнутый гвоздь.

— Это ж волчиха, — показывает летчик-крестьянин на соски. — И щенная ведь, пакость… Видите? Тут и ее хозяин есть! Найти б его! А?

Торопливо подволакиваем тушу, переваливаем через борт в мою кабину.

— Давай, садись давай! — переходя на «ты», кричит летчик, шагая по гулкому, как мембрана, крылу к своему сиденью. — Мы его сейчас! Лететь вдоль балки, низом надо. Чтоб над самой балкой!..

Взвывает мотор, идем в воздух.

Но волка-хозяина мы не обнаружили. Если его не взяли с других самолетов, он разбойничает до сих пор.

Товарищ Жариков — аккуратнейший человек, причесанный на пробор волосок к волоску. Помощник председателя райисполкома, он с посетителями беседовал необычайно обстоятельно. Если вопрос решить сразу было нельзя и приходилось назначать следующую встречу, Жариков открывал в настольном календаре нужную страницу, делал пометку, а записав, снова надевал на чернильный карандаш пластмассовый наконечник.

Я поразился, узнав, что в войну Георгия Никитича Жарикова — лихого разведчика — знали на весь казачий корпус. Поговорить о корпусе с самим Георгием Никитичем не удавалось: шла стройка Веселовского водохранилища, в райисполкоме было не протолкаться от приезжавшего народа.

Как-то, убирая в сейф дела, Жариков неожиданно сообщил, что едет на утку. При слове «утка» я не выдержал и, должно быть, так глянул на Жарикова, что он спросил:

— Хотите стрельнуть? А плавать умеете?

Я кивнул. Плавать я умел, и вроде неплохо. Непонятно, правда, зачем он об этом спрашивает? Уж несколько дней, принесенные восточным ветром, стояли морозы. Где ж тут плавать?

— Ну, поедем, — решил Жариков. — Ружье с патронами и носки дам я. Остальное надо доставать. У вас какой номер сапог?

— Сорок первый.

— Значит, нужен сорок третий, чтоб на шерстяной носок и портянки.

Он снял телефонную трубку, с кем-то соединился и спросил:

— Товарищ Сапега, не дадите мне сапоги на ночь? Завтра привезу.

У меня сжалось сердце. Сейчас этот Сапега скажет: «Что ж вы вчера не звякнули? Вчера как раз были сапоги, лежали. А сегодня, как назло, дал зятю». И сорвалась поездка…

Но сапоги были дома.

В другом месте не отказали в ватных штанах вместе со стеганкой. У третьей доброй души нашлась капелюха. Венцераду, то есть широченное рыбацкое брезентовое пальто, искали долго.

— Нет-нет, — говорил Жариков в ответ гудящим в трубке голосам. — Венцераду белую. Только белую.

Под вечер шофер привез в дом приезжих ружье и громоздкий узел. Я рано лег, но, как всегда перед охотой, спал тревожно, все взбрасывался. Окончательно встал в три ночи, зажег лампу, начал одеваться. Ветер на улице, слышно, не утихал, проносился над крышей, гремел болтом ставни.

Жариков обещался в четыре. Секунда в секунду за окном стрельнула дверца машины, вошел Жариков.

Не раз замечал я, что люди, одетые для охоты, ведут себя как бы запорожцами: шагают вразвалку, разворачиваются энергично. Георгий же Никитич аккуратно пригладил волосы, попросил:

— Покажите, как портянки замотали.

«Комроты Жариков проверяет солдатика», — усмехаясь, подумал я и стянул сапог.

— Ничего, — осмотрел замотку Жариков, — а когда руки поднимаете — стеганка не тянет?.. Покажите. Ладно, поехали. Насчет дичи будет так: по паре нам с вами, пару шоферу, остальное, как всегда, в детский интернат.

Мы помчались по гладким, как стол, улицам степного поселка Веселого, но, выбравшись за околицу, сбросили скорость, начали нырять по изрытой дороге. Все вокруг было ископано, в лучах фар высвечивались бугры земли, высокие штабели, заборы, склады, и все это тянулось до самого берега незаконченного водохранилища. Смешанные воды Маныча и далекой Кубани соединялись, затопляя и мелкие и глубокие балки, хороня русло Маныча, где, отмеченная на всех специальных картах, лежала многовековая великая дорога перелетной птицы.

Сейчас тут, где были привычные птице берега, разлилось Веселовское море, и удивленные утки садились на небывалый здесь простор. Мороз в эту осень ударил жестокий, будто январский, но птица чуяла, что он нестойкий, не спешила на юг и, снимаясь с открытой воды, летела к берегам, в «затишки».

К одному из таких затишков и направлялся Жариков. Стройка все больше уплывала назад, машина выбралась на степной профиль, начала прорезать резкий ветер, бьющий нам в бок. Минут через пятнадцать, несмотря на шум мотора и свист напирающего в степи ветра, стало слышно, как о берег ударяют волны.