Владимир Фоменко - Человек в степи

Поразительно, почему существуют десятки справочников по дичи (хотя ее и в глаза никогда не видишь), по ружью (а ведь его что с собой тащи, что брось дома — толк один) и абсолютно нет справочника по «балачкам», без которых практически не бывает охоты?!

Перестукивает поезд на стыках на выходе со станции, полосы света от далеких фонарей пробегают по окну, освещают потное, точно из ведерка облитое, лицо солидного, усатого, явно рабочего человека. Поскольку уже двинулись, настроение у него приподнятое, все струны его души поют, и из уст его, открывая повестку дня, начинает литься

Балачка № 1

— Повезли мы в Казахстан, на целину, наши ростсельмашевские комбайны. На случай захватили, сами понимаете, двухстволочки…

Урожай огромный, прямо чертячий. Убирали без сна, без роздыху; какая там охота, если и закурить некогда! Через декаду, в полночь, кончили, а назавтра ехать домой. Вот и поохотились… Но решили не сдаваться; пересидеть под скирдой темноту, а чуть забрезжится, походить. Поседали на землю, выпили по маленькой.

А вокруг, товарищи, вроде океан: сотни, считай, на две километров — стерня и стерня от скошенной пшеницы. Красиво, простору уйма, но крепко потягивает ночной холод. «Дай, — думаем, — разведем огня». И только подожгли соломку, слышим в воздухе: «Ш-ш-ш… ш-ш-ш!»

Подняли головы, а то дрофы. Они на пшеницах разъелись и, вроде бабочки на свечу, летят на костер. Каждая, считай, баран на крыльях! Мой напарник по ремонту комбайнов (хлопец молодой, неопытный) из-под мешка дернул свою тулку, курок оттянулся — и тарарах в гору! Только мы ему, напарнику моему, вкатали по шее за растяпство, слышим вой вверху. Знаете, такое звучание, как если самолет пикирует и ветер свистит в фюзеляже. А то дрофа — случайный подранок от этого, что с-под мешка, выстрела, — поясняет сельмашевец; и мы, сидящие в вагоне, многоопытные, враз понимаем, какой это жанр. Фольклор. Фантазия. То есть рассказывай хоть о домовых.

— Подранок-то как хлопнется на край костра, аж перо зашипело. Оттащили, — говорит сельмашевец, — начали сами беглым огнем. Напарник мой инструмент готовит, заряжает нам ружья, а мы садим в гору. Дашь вверх — следом тресь на землю! Опять дашь — опять тресь. Бригадир наш кричит: «Ничего, товарищи! С нами в эшелоне вагон-холодильник, дичь не попортится!»

А у нас уже и патронов нет, хоть, понимаешь, камнем пуляй, но и камня нет, кругом — стерня. А они, дрофы, как назло прут. Казахстан, земли вольные, охотников нету, дрофа дурашливая с жиру, взыгралась. Бригадир орет: «Затаптывай костер к чертовой матери, они на огонь лезут!»

И верно: затоптали — чуть схлынуло.

В Ростове уже, когда сгрузили из холодильника, думаем: куда ее столько? Не из жадности ведь палишь, а с физкультуры. И по цехам раздавали через завком, и самим будь здоров. С нее ведь что суп, что котлеты. А соус! Если с картошечкой, с чесночком!..

Машина пущена. Страсти задеты. Пожилой, могучий, как штангист, скуластый отставной военный перехватывает эстафету. Он не откашливается, не достает задумчивым движением своих толстых пальцев папироску, как, по мнению неопытных людей, полагалось бы рассказчику. Нет! Все это можно потом, когда повествование начнется и никто уж не перебежит дорогу. Эмоции в вагоне нарастают, воображение раскрепощено, и пожилым военным излагается.

Балачка № 2

— Подъезжаем мы, товарищи, к Синявке… А знаете, сколько здесь в прошлом еще году ходило волка? Как зайца! Скотомогильник тут был, и перед ним противотанковый ров — остаток Южного фронта. Мы и пошли с зятем в засид. Разделились. Он в одиночный окопчик сел, я — в ров.

Звезды, мороз, валенки у меня на меховой стельке, на коже, полушубок фронтовой, теплый. Сижу-сижу и чего-то придремнул, что ли… Проснулся и дай, думаю, посмотрю. А волчище, оказывается, против меня по ту сторону бугорка затаился. У меня украинская колбаса была в сумке, он, негодяй, подполз на животе и нанюхивает… Я ж ничего не знаю, высовываюсь тихонечко, а он тоже ничего не знает, как раз с другой стороны подвигает ко мне голову — и здрасьте! — нос к носу! Аж своей ноздрей в мою так и дыхнул… Я ка-а-ак крикну, он развернулся — и от меня. А за ним, оказывается, второй подкрадывался; так тот не разобрался — да вперед. И они — лбами! Шутите — удар! Я вскочил, не пойму, в кого стрелять?.. Оба зубами ляскают, ощерились, у обоих шерсть дыбарем. Глядь, третий! И не разобрал я, что то зять, дочкин муж. Он, понимаете, на мой крик выскочил из окопа, да оскользнулся и по инерции пропахивает на четвереньках. Вижу: самый из троих сытый.

«Эх, — решаюсь. — Живьем возьму!»

Знаю, что за уши надо хватать. Схватил, и в горячке даже не думаю, почему это уши маленькие?.. Зажал и гну. То он меня одолевает, то я. Верите, уже развидняться стало, машины по шоссе пошли, а я не разжимаю пальцев, давлю. Вдруг слышу, из-под меня волк жалобно-жалобно: «Папа! Что же вы, с-сукин сын, делаете?»

Стучит вагон, махровыми розами цветет разгулявшаяся охотничья фантазия, с треском лопаются бутоны страстей. Теперь уж не обойдешься обычным сереньким рассказиком, как с одного дуплета было сбито четыре лисицы. Требуется другое, куда более тонкое, более правдоподобное, и на риск идет вдруг застенчивый сухонький гражданин. Судя по галстуку, привычно повязанному даже на охоту, по отдельным словам и конторским белым рукам, это работник аппарата. Он-то и решается выдать.

Балачку № 3

— Был я в командировке, в Степновском районе. Собрались мы на куропатку: завпотребсоюзом, председатель колхоза и агроном. И увязался с нами еще один командировочный — инспектор облсельхозуправления. «Я, — говорит, — бью, ого! У меня держись». Добыли ему ружьишко, зарядов, пошли.

Дело осенью. Иней обмяк на солнышке, роса сверкает, воздух!.. Сели перекусить. Инспектор этот отошел — и прямо на русака. И, оказывается, не знает, что там в ружье нажимать. Мы ему: «Бей! Бей!» Заяц очумел, дует что есть силы по кольцу вокруг инспектора, тот ведет за ним стволами и сам вопит: «Хватай его, грызуна, держи!»

А за скирдой малец колхозных коней пасет. Какой-то мерин и выгляни из-за скирды на шум. Заяц до него добегает, а инспектор как раз к этому времени попал пальцами на спусковую скобу и — вроде ему во всей степи места другого не было! — с перепугу ба-бах! Мерин копытами к небу — и не охнул.

Подбегаем. Мерин гладкий, белый, все дробины на нем, как на фанерочке. И хо-орошо, между прочим, легли, кучно!.. Ясно, не глубоко, а иные и поотскакивали: не куропатка, все ж таки лошадь! А лежит. Мы кепками машем перед мордой, чтоб ему воздуху больше; уже и рук не чувствуем, намахались, а у него пульс пропал. Глаза закатились, в глазах облака отражаются, и сам каменеет: инфаркт.

Сели, закурили. Держим совет. Боже мой, теперь же узнает райком!.. Дело ведь накануне районной конференции, сами понимаем, как оно оживит доклад… Но сиди не сиди — расхлебывать надо. Встали, послали мальца за бричкой. Взгромоздили на нее мерина, подложили соломки и тронулись. Добираемся до хутора, до крайних хат, инспектор было в сторону. Мы его за штаны: не балуй! А уж совсем в колхоз въезжаем, тут и председатель колхоза не выдержал: «У меня, — божится, — срочное дело». — «У всех, — отвечаем, — срочное. Терпеть надо».