Сергей Антонов - Разнотравье: повести

Они выпили по очереди, сперва Столетов, потом Дедюхин.

— Послушай, Захар… — тихо попросил Дедюхин. — Ты уж не разглашай. Федька подрастает… Как на меня глядеть станет…

— Понимаю, — сказал Столетов. — Так вот слушай. О твоем доносе я знаю давно. И молчу. И молчать буду. Только уж и ты колхозу не мешай. Ко мне как хочешь, срывай на мне досаду, а колхозу не мсти.

— Какая там досада! — подхватил Дедюхин горестно. — Хочешь верь, хочешь не верь, а наложил бы я на себя руки, если бы у меня напарника не было.

— Какого напарника?

— Да ты его знаешь.

— Кто же?

— Неужели забыл? Лучший друг физкультурников.

И он опасливо покосился на белеющий в темноте постамент.

Они выпили еще по рюмке, не чокаясь.

— Помню, в эпоху сумбура вместо музыки вызывают меня туда. — Дедюхин показал редиской наверх. — Вызывают и говорят: «Всюду, — говорят, — вредители, враги народа, а у вас в школе нету? Где у тебя бдительность?»

Он выпил, прижал руку к груди.

— Не надо бы тебе больше, Яков.

— Ничего… Пусти… А в талмуде сказано — своя рубашка ближе к телу. Думаю — напишу, шут с ними. Разберутся — выпустят. На тебя написал и еще на одного. На брюнета… С тех пор, как на тебя погляжу — грызет меня тоска… В одном ты не прав. К колхозу я объективный.

— Чего ж тогда Лопатина гоняешь?

— А за Лопатина не обижайся. Сам знаешь, я твоему Лопатину все обеспечил: и сортовые семена и дефицитную технику. Других ущемил, а ему дал. Вот весь район и вытаращил глаза — что у Лопатина получится… А тут видишь, какое пекло. Все горит. Придет уборочная — в лужу сядет твой Лопатин… Вот, скажут, передовик… А тут, на наше счастье, директива из области: посевы горят — повсеместно косить. Вот я и спасаю твоего Лопатина — на этот год кукурузу скосит, а на тот год снова начнет…

Столетов давно заметил, что к их разговору прислушивается какой-то человек, покуривавший у клумбы цигарку.

— Можно? — спросил незнакомец робко.

— Взойдите, — недовольно откликнулся Дедюхин и спрятал бутылку под скамью.

Человек оказался маленьким сивеньким мужичонкой, похожим на побирушку.

Он был с фонарем и котомкой.

— Ты откуда? — спросил Дедюхин.

— Из колхоза «Прогресс», — прошамкал старичок. — Кто из вас тут главный?

— А тебе чего?

— Слышу, про кукурузу спорите… Хошь бы вы помогли. Козу вывести некуда — тут кукуруза, там кукуруза. Кому ни говорю, все отталкиваются.

— Кем работаешь?

— Куда направят.

— Ты прессу читаешь?

— Читаю… Одолела нас кукуруза, язви ее… Травку коровушки больше уважают.

— Траву не коровушки, а лентяи уважают. Посеял и лежи на печи, разлагайся.

— Так-то оно так, — сказал мужичок доверительно, — а все ж таки траву у тебя никто не возьмет, а на кукурузу государство поставки наложит…

— Да ты кто такой! — побагровел Дедюхин. — Колхозник или единоличник? А? Тебе что, государство — мачеха?

Испуганный мужичок исчез, словно провалился, а Дедюхин все не мог успокоиться:

— «Государство поставки наложит»!.. Вишь, какой умный!.. По походке видать, единоличник. Давай-ка выпьем…

— Хватит тебе, Яков.

— Последнюю. В общем не верь ты мне, Захар. Паганель я. И когда писал, знал, что Паганель. И сейчас Паганель… Выпьем.

— Хватит.

— Тогда я один… Ей-богу, Паганель. Твою Людку встретил, а про тебя не сказал.

У Столетова захватило дыхание.

— Людмилу видел? Когда?

— А сейчас… Только что… Ходит тут, автобус ищет… — Он ухмыльнулся, но сразу помрачнел. — «Государство поставки наложит»! Улавливаешь, какой тип? Давай выпьем.

— Хватит, Яков. Она что, приехала?

— Кто? Людка? Приехала… Да ты забудь о ней. Дрянь она.

— Когда приехала?

— А шут с ней… Я дрянь, а она дрянней дряни…

— Дай сюда бутылку!

Столетов встал, устремив на Дедюхина неподвижный мерцающий взгляд. Вероятно, с таким же взглядом отбирал он наган у милиционера.

— Я покупал, а не ты… — начал было Дедюхин, но, взглянув на его лицо, покорно протянул бутылку.

Столетов взял ее за горлышко и запустил вдаль. Она ударилась о бетонный забор и разбилась на мелкие осколки.

Дедюхин крякнул.

— Куда она пошла? — спросил Столетов.

— Кто?

— Людмила.

— Туда куда-то, — неопределенно махнул рукой Дедюхин. — Ночь, а душно… — Он расстегнул во́рот и снова опустился на скамейку, — жара… И кукурузе худо и человеку.

Луна была на ущербе. Темный лес стоял неподвижно. Людмила Сергеевна шла проселком, надеясь встретить попутную машину. Это были ее родные места. Километрах в тридцати отсюда, в Воскресенском, она родилась. Но ни радости, ни умиления не было в ее душе. После того как девчонкой по глупости связалась с учителем и его арестовали, не любила она вспоминать Воскресенское. Здесь жизнь ее пошла под откос. Здесь она вызывающе вела себя у следователя, здесь ее уволили из школы. Ей пришлось уехать за тридевять земель. С трудом она устроилась работать в Казахстане, но и там ее обвинили, что она скрыла связь с врагом народа, исключили из комсомола и уволили.

К тому времени беременность ее стала заметна, и ее никуда не принимали. На нее напала апатия. Она вся окоченела. Если бы не дочь, она бы пропала. Но как только родилась Светланка, Людмилу Сергеевну словно подменили. У нее появилась изворотливость, наглость и удивительная, звериная цепкость. Ей удалось даже, как она любила говорить, «упорядочить свою личную жизнь» — выйти замуж за актера-манипулятора, и дочь стала носить звучную фамилию — Задунайская. Муж любил Людмилу Сергеевну, ревновал, рыдал, просил прощения, но перед самой войной ему стало известно, что Светлана — плод связи Людмилы Сергеевны с репрессированным, и влюбленный манипулятор сбежал торопливо и позорно, позабыв даже лакированный ящик, в котором зайцы превращались в голубей.

Так в начале войны Людмила Сергеевна осталась с четырехлетней дочерью совершенно одинокая, без денег и без работы. Каким-то чудом ей удалось устроиться в военторговскую столовую. Там она подружилась с штабным парикмахером, которому сообщила под страшным секретом, что отец Светланы — известный в то время генерал. Парикмахер был толстый и гордый. Он тоже любил Людмилу Сергеевну, кормил ее офицерским пайком, но хвастал приятелям не тем, что победил ее сердце, а тем, что у нее дочь от генерала. Он сильно выпивал и, опохмелившись, приказывал Людмиле Сергеевне массировать ему затылок. В конце войны к нему нагрянула законная жена, и Людмиле Сергеевне пришлось уходить…

Когда жизнь прижала ее к стенке окончательно, она вспомнила про массаж. Она устроилась работать в привокзальную парикмахерскую и пошла в гору. К ней стали записываться на очередь. Теперь она живет в областном центре, ездит в трамваях и троллейбусах, работает в салоне и ее знает весь город. Ее добиваются, а некоторые клиенты — культурные, эрудированные дамы — ходят к ней на дом.