Юрий Рытхэу - Избранное. Том 1. Сон в начале тумана

Армоль следил за действиями стариков, но не решился попросить себе хоть бы одну затяжку.

— Три дня будете карабкаться вверх до перевала, — почти не разжимая губ, говорил Ильмоч. — Три дня и три ночи на студеном ветру, без укрытий, без дров, без глубокого снега. Корму взять много не сможете, придется поголодать и вам, и собакам.

Слизывая с мундштука табачный сок, Ильмоч наконец передал трубку Армолю. Парень судорожно вцепился в трубку и сделал полагающуюся ему глубокую затяжку.

Когда очередь дошла до Токо, Ильмоч уже обычным голосом продолжал:

— Белого надо отвезти в Анадырь, тут уже ничего не поделаешь. Вернуться — капитана разгневаешь, а умрет — так кто знает, что вам за него будет… И то сказать — в тяжелую работу запряглись.

Орво покосился на спящего Джона и признался со вздохом:

— Пожадничал я. Да ведь три ружья и за пять лет не заработаешь. На китовый ус спросу мало, платят плохо, белым опять подавай песца. А ты ведь знаешь, что на нашем берегу лучше всего бить песца в море, когда он ходит вслед за белым медведем и подбирает объедки. На льду капканы не поставишь — унесет.

— Ружье — это очень хорошо, — согласился Ильмоч и с вожделением поглядел на потухшую трубку Орво.

Перехватив его взгляд, Орво потянулся за кисетом.

Токо поглядел на спящего Джона. С закрытыми глазами белый человек не производил отчуждающего впечатления. Просто спящий человек с очень светлыми волосами и плотно сжатыми веками, за которыми дрожит зрачок, видящий неведомый сон.

— Дадим вам корму, — сказал Ильмоч, внимательно наблюдая за тем, как Орво уминает табак в чашечке трубки. — Осенью в первую пургу у нас много оленей пало. Мяса хватит… Если будет хорошая дорога, так, глядишь, и перевал легко одолеете. А оттуда уже все вниз да вниз — в долины. Там уже кочуют кереки и кривоногие каарамкыт. [10] Каарамкыт — эвены-оленеводы.

— Те, что на оленях верхом ездят? — спросил Армоль.

— Они самые, — кивнул Ильмоч. — Нищий народ. Вот только жрать горазды.

— Ехать через их стойбища — одна мука, — продолжал Ильмоч. — Корма не допросишься, яранги у них холодные.

В пологе на некоторое время воцарилось молчание. Окрепший к ночи ветер захлопал шкурами яранги.

— С гор идет, — проронил Ильмоч. — К утру заметет.

Все затаили дыхание и прислушивались к шуму ветра.

Пламя в жирнике угасало. Женщины, закончив хлопоты по дому, укладывались спать, снимая с себя все и забираясь под одеяла из оленьих шкур.

Ильмоч пососал пустую трубку и передал ее Орво.

— Спать будем.

Среди ночи Джон проснулся от смутного беспокойства. Поначалу он не мог сообразить, где находится. Только что во сне он рубил дрова в подвале родного дома в Порт-Хоупе, предвкушая приятные часы перед камином у потрескивающего огня. Он рубил, и вокруг него росла куча дров. Поленья громоздились одно на другое, образуя высокий штабель, грозивший вот-вот обрушиться на него. Руки ныли, болели плечи. Джон поглядывал на неустойчиво сложенные поленья, но почему-то не переставал рубить, до тех пор пока на него не хлынул дровяной поток. Он сделал усилие, чтобы выбраться из него, — и проснулся.

Сначала он подумал, что находится в своей каюте на борту «Белинды», но в следующую секунду нарастающая боль в руках вернула его к действительности.

За стенами яранги грохотал ветер, колотя в стены из оленьих шкур, грозя сорвать хрупкое на вид жилище и унести его в бескрайние дали тундры. Но жилище крепко вцепилось в землю. Тряслось, стонало, но оставалось на месте. Должно быть, это и была та страшная пурга, о которой Джон читал в книгах полярных путешественников и слышал в портовом кабачке в Ванкувере, а затем в столице прибрежной Аляски, в Номе.

Иногда порывы ветра бывали так сильны, что Джон отчетливо чувствовал, как жилище явственно приподнимается с земли, готовое улететь вслед за ураганом.

Однако обитатели яранги и гости крепко спали, несмотря на грохот ветра, заглушавший могучий храп.

Джон заворочался на своем ложе. Было душно, хотелось пить. Грохот ветра назойливо лез в уши. Кисти рук, о которых Джон успел забыть, напоминали о себе острой болью, и боль эта поднималась вверх, переходила через локти и поднималась к плечам, а оттуда молотила по голове в такт с ударами сердца.

Воздух в пологе был так сперт, что явственно ощущался щекой как нечто осязаемое, почти жидкое. Он обволакивал тело, и дышать было трудно.

Джон вспомнил, что совсем недалеко, на расстоянии трех шагов от него, находится меховая занавеска, которую можно приподнять. Взяв направление в темноте, он стал тихонько пробираться ползком к передней стенке полога. Он натыкался на голые тела, пока не нащупал лбом свободно свисающую занавеску. Помогая головой локтям, он высунул лицо в холодную часть яранги и с наслаждением вдохнул холодный, пахнущий отсыревшими шкурами воздух.

Грохот бури здесь был слышен сильнее, чем в меховом пологе. Мельчайшие снежинки проникали внутрь и падали на лицо. Передвижение по темному пологу стоило Джону большого труда, он устал и чувствовал себя разбитым. Странный жар охватывал все тело, наливал кости горячей кровью, и единственное, что умеряло боль и нестерпимую жажду, был холодный воздух. Так, высунувшись из полога, Джон снова задремал под вой ветра. Он часто просыпался, и это был не сон, а скорее дремота с короткими промежутками бодрствования. Его будили собаки, то и дело облизывая ему лицо шершавыми языками, и острая боль, пронзающая насквозь его кости.

К утру жажда стала нестерпимой, и Джон решил дотянуться до тонкого слоя снега, покрывшего земляной пол яранги. Он медленно подтягивал тело, перегибаясь через деревянное изголовье, и чувствовал в темноте, как все ближе и ближе холод снега, и даже ему казалось, что он уже видит перед глазами белизну, но это был далекий отблеск метели, светивший в дымовое отверстие яранги.

Потеряв равновесие, Джон навалился телом на раздробленные кисти и громко застонал от дикой боли, охватившей его, как огнем.

Разбуженный стоном, Токо бросился к нему и помог ему вернуться на прежнее место.

Спавшие в пологе зашевелились. Женщина выскользнула из-под мехового одеяла и, чудом найдя свободное пространство среди множества раскинутых ног и обнаженных тел, принялась добывать огонь.

В спокойном положении боль немного утихла, и Джон с любопытством уставился на дикую дочь Прометея, которая в полутьме полога с поразительной ловкостью крутила палочку. Конец палочки был уставлен в углубление, сделанное в широкой доске. Вскоре из этого углубления посыпались искры, а немного погодя показался синий язычок пламени, который тут же был перенесен в жирник и весело занялся на моховом бугорке, соприкасавшемся с топленым жиром.